— Иногда надеешься на одно, а получается совсем другое.

Я спросила ее, на каком она месяце, и Минь смутилась еще сильнее.

— Пусть эта проблема вас больше не беспокоит, — произнесла она.

— Тебя научила этой фразе я. Поэтому мне так отвечать не нужно.

Я протянула ей немного денег, и она сказала:

— Проблема уже решена. Я все сделала этим утром. Прошло хорошо, никакой крови, все чисто.

Я все еще протягивала ей деньги. Она улыбнулась и приняла их. Потом поблагодарила и спрятала деньги в коробочку. Перед тем как уйти, я призналась, что мне всегда нравилось, как она поет и танцует.

Неделю спустя Хулань сказала:

— Помнишь эту Минь? Так вот, она уже уехала с очередным мужчиной, назвавшись его сестрой. Так быстро! Да что она за девушка такая! И сколько же у нее родни?

Я вовсе не осуждала Минь. Ну да, ее представления о приличиях отличались от моих, но я думала о другом. Хорошо, что мне больше не надо о ней беспокоиться. Ее сердце быстро исцелилось.

Так что на самом деле ей повезло. Ей удалось вырваться, а я осталась с Вэнь Фу. Иногда мне снилось, что все сложилось иначе. Я была Минь, и я вернулась в Шанхай на работу в «Огромном мире», жила ее прежней жизнью, и пытка раздирала меня на части до тех пор, пока я не переставала себя узнавать.

В следующем году Вэнь Фу ничуть не изменился. Но я менялась, шаг за шагом. Для Хулань и других, наверное, я оставалось прежней, но только потому, что тщательно скрывала свои чувства. Я делала вид, что все время занята ребенком и что мне некогда беспокоиться о чем-то другом.

Летом 1941-го мне нравилось сидеть в саду с Данру на руках, дожидаясь грозы и молний. Я говорила ему:

— Слушай, сейчас будет «бум»! А теперь, смотри, вон там! Ах, как красиво!

Ему было десять месяцев, и он умел хлопать в ладоши.

Тем летом было тепло по утрам, но перед тем, как разгоралась полуденная жара, приходили грозы. Потом шел дождь, всегда днем, и земля начинала благоухать. А девочки бежали во дворы, торопясь снять белье с веревок.

Могло показаться, что моя жизнь стала спокойной и ленивой и что мне было нечем заняться. Сплошной летний отдых. Но на самом деле единственными приятными моментами для меня были минуты, когда я играла с сыном. Я собирала в сердце эти теплые мгновения, чтобы пережить все остальное.

Данру был такой умница! Наверное, каждая мать так говорит про свое дитя. Но ты представь сама: когда ему не было и года, я спрашивала:

— Где мама?

А он показывал на меня и улыбался.

— Где Данру? — Он показывал на свой животик и улыбался.

— Где папа? — И он показывал на Вэнь Фу, только без улыбки.

Данру верил мне, каждому моему слову. Если он просыпался голодным и начинал плакать, я входила в детскую и говорила:

— Не плачь, не плачь. Я сейчас пойду вниз и принесу тебе что-нибудь вкусное.

И когда я возвращалась к нему, он так и стоял в кроватке, но без слез.

Так что я знала, что Данру вырастет хорошим человеком, доверчивым и заботливым. Он совершенно не был похож на отца.

Выгнав Минь, Вэнь Фу вернулся в мою постель. А еще он спал с самыми разными женщинами: местными девушками, проститутками, даже со школьной учительницей. Думается, мы все для него были на одно лицо, как стулья, на которые он садился, или палочки для еды. Если бы я хоть слово сказала против или вообще рискнула как-либо перечить ему, он устроил бы огромный скандал, и обязательно за ужином. Ради покоя в доме я старалась держать рот на замке, но внутри у меня все бушевало. И промолчать удавалось не всегда.

Однажды причиной для скандала действительно стало одно-единственное мое слово. Вэнь Фу попросил кухарку приготовить свое любимое блюдо: свинину со сладкой капустой. Я тоже любила это, но тем летом капуста уродилась невкусной, видимо, пила плохую воду. И когда Вэнь Фу спросил, понравилась ли мне еда, я решила ответить честно:

— Горько.

На следующий вечер он заказал мне то же самое блюдо, и больше ничего.

И с улыбкой спросил снова:

— А сегодня как оно тебе?

Я ответила так же, как прежде. И так вечер за вечером. Одно и то же блюдо, один и тот же вопрос, один и тот же ответ. Мне приходилось есть горькую капусту или оставаться голодной. Но я не сдавалась. Я дождалась, пока Вэнь Фу не устал от этой капустной игры. И за две недели выяснилось, что мой желудок крепче его дурного нрава.

Это может показаться глупостью: такое противостояние из-за невкусной капусты. Я могла солгать: «Сегодня еда просто восхитительна», но мне казалось, что уступка равносильна признанию, что моей жизни настал конец.

Итак, наши отношения становились все хуже. Кстати, хорошо помню, что в то время все вокруг приходило в упадок, по всей стране. Многие — например, пилоты, приходившие к нам на ужин и маджонг, — говорили о войне, словно о какой-то эпидемии, распространявшейся по земле и заставлявшей людей лгать, мошенничать и ненавидеть друг друга.

Мне казалось, это началось год назад, когда внезапно закрыли Бирманскую дорогу и сюда перестали доходить грузовики с боеприпасами. Люди кричали:

— Какие могут быть самолеты-истребители без керосина? Как армия защитит нас без оружия?

Все злились, оттого что чувствовали себя беспомощными. Эту дорогу закрыли не японцы, а англичане. Они ею управляли и решили прикрыть, когда не смогли выбрать, какое правительство поддержать: японское или китайское. На принятие решения у них ушло целых три месяца. И когда они наконец сказали, что поддерживают Китай, кто им поверил? Нет, все, конечно, сделали вид, что рады их возвращению. А что еще оставалось?

Американцы были ничем не лучше. Они провозглашали китайцев своими лучшими друзьями. Летом даже приезжал Шеннолт с обещаниями привезти самолеты, чтобы нас защищать. Но на следующий день мы услышали, что американские компании заключают крупные сделки с японцами, продавая им топливо и металл на самолеты, те же, которые сбрасывали бомбы на Китай. Что бы ты почувствовала, услышав это? Как много пилотов, и в том числе наших друзей, погибло! Уже не было в живых половины третьего выпуска и почти всех, кого зачислили на последующие курсы, шестой и седьмой. Все совсем еще мальчишки. Вечерами пилоты рассказывали о новых смертях, новых павших героях. Сколько же горьких и злых слез мы пролили!

Но худшее ждало нас впереди, когда китайские лидеры поклонились японцам. Второй по рангу лидер Гоминьдана заявил, что Китаю надо сдаться и поддержать японское правительство. Это было равносильно приказу разрыть могилы наших предков и бросить кости псам. Кто мог до такого додуматься? Но нашлись те, кто додумался, и с каждым новым разом мы все больше теряли надежду. Иногда нам даже казалось, что мы терпели и боролись лишь ради этого унижения.

На рыночной площади часто проводились собрания, где ругали предателей и выкрикивали лозунги, чтобы поддержать боевой дух людей. Однажды я сама оказалась на таком собрании. Армейский капитан кричал в громкоговоритель, что китайский народ не должен сдаваться.

— Мы должны стремиться к сопротивлению японцам, — говорил он. — Даже если ради победы нам придется пожертвовать всей кровью хань[16] до последней капли.

Мы с Хулань удивлялись этим речам, потому что, кроме нас, в толпе не было ни единого носителя крови хань. Толпа состояла из представителей различных племен: мяо, бай, ии, хуэй, бирманцы и другие бедные горные народы и беженцы. Их вынудили спуститься с гор, чтобы послужить войне и отдать своих сыновей в солдаты и рабочие. С ними обращались как с ничтожествами, как со скотом, которому доверено только переносить грузы. Но они стояли тут, слушая патриотические речи о китайцах хань на языке, который не был им родным, хлопали в ладоши и громко приветствовали оратора. Я тогда подумала, что в горах эти люди, видимо, вели очень тяжелую жизнь. Мне вспомнилась одно мудрое высказывание, известное здесь каждому: если не можешь изменить свою участь, измени к ней отношение. Наверное, эти люди так и сделали, перестали винить во всем судьбу и поверили, что тоже стали Хань. И теперь у них появилось то, ради чего стоило сражаться. И я решила, что у этих людей есть чему поучиться.