— Они солгали, — сказал один из солдат, сидевших на земле. — Они насиловали старух, замужних женщин и маленьких девочек, беря их по очереди, снова и снова. Резали их ножами, когда насыщались, отрезали пальцы, чтобы забрать кольца, стреляли в маленьких сыновей, чтобы положить конец целым поколениям. Изнасиловали десять тысяч, зарезали двадцать или тридцать тысяч. Так много, что цифры оставались цифрами, а не превращались в людей.

Ужасные картины проплыли у меня перед глазами. Наша старая кухарка, и Бетти, и мальчик, бросавший камни в озеро… И все это творилось, пока мы путешествовали, переживая то плохие, то хорошие моменты, а я жаловалась на дорожные тяготы… Мне больше не угрожала опасность, но в сердце поселился такой страх, что я не знала, как с ним справиться.

— Я не верю! — сказала я тому солдату. — Это всего лишь слухи.

— Верь во что хочешь, — ответил он и сплюнул на землю.

Позже я узнала, что была права. То, что мы услышали от него, оказалось слухами. Потому что на самом деле пострадавших было больше, гораздо больше. Кто-то из официальных лиц позже сказал, что в общей сложности погибли около ста тысяч человек. Но откуда он мог знать точную цифру? Мыслимо ли сосчитать убитых, когда их так много? Они учли сгоревших в огне и сброшенных в реку? А что насчет тех бедняг, которых никто не замечал, даже когда они были живы?

Я попыталась это представить, а потом изо всех сил постаралась изгнать из своих мыслей. Я не могла считать то, что произошло в Нанкине, своей личной трагедией. Меня она не затронула. Я осталась жива.

Но долгие месяцы после этого ко мне приходили страшные сны, очень плохие сны. Мне снилось, что мы вернулись в Нанкин и рассказываем кухарке и Бетти о красотах, которые видели в Дыхании Богов, и о вкусных блюдах, которые попробовали в Гуйяне. А кухарка отвечает:

— Не обязательно было уезжать из Нанкина, чтобы все это увидеть и попробовать. Здесь есть все то же самое.

И ставит передо мной блюдо с белыми угрями, толстыми, как мои пальцы. Угри еще живы и стараются расползтись с моей тарелки.

Хелен как-то сказала, что здесь недавно открылся ресторан, где подают таких же угрей, жаренных с чесноком в очень горячем масле. Она хотела, чтобы мы сходили туда попробовать их, но я отказалась. Я больше не могу есть таких угрей. Мне больше не хочется их вкуса. Это как с сельдереем: я не могу его больше есть. Всю свою жизнь я любила сельдерей. А сейчас, стоит мне почувствовать его запах, я понимаю: нет. Только с сельдереем я не помню, что отбило у меня желание его есть. А с угрями — помню.

Не знаешь, почему так бывает? Почему некоторые воспоминания крутятся у тебя на кончике языка или селятся в запахах? Почему другие не изгнать из сердца?

А сейчас я расскажу тебе, как моя жизнь изменилась с тяжелой до невыносимой. И ты мне ответишь, что я сама во всем виновата.

К тому времени, как мы добрались до города Куньмин, я была уже на восьмом месяце. У меня вырос такой большой живот, что на каждой кочке, которую мы проезжали на грузовике, я боялась, что он лопнет. Спустившись с гор, водитель стал торопиться. Он быстро летел по прямым дорогам, и мне приходилось обхватывать живот руками, когда нас особенно сильно трясло.

— Эй! — крикнул ему Цзяго. — Если ты поедешь хоть немного быстрее, то доставишь нас всех прямиком в ад!

Старина Мистер Ма обернулся на звук его голоса.

— Еще быстрее? — прокричал он сквозь шум и улыбнулся.

Не успел Цзяго ему ответить, как двигатель взревел, и грузовик прибавил газу.

Но мы уже не обращали на это внимания, потому что всем не терпелось поскорее добраться до нового дома. Чтобы больше не забираться в кузов грузовика по утрам, не ездить по маленьким деревенькам и не питаться плохой пищей.

Была зима, но нам в лица дул теплый ветер. Нам казалось, что путешествие привело нас в совершенно другое время года, что здесь пора вечной весны.

Хулань повернулась ко мне:

— Смотри! Куньмин, кажется, очень красивое место: зеленые холмы и прозрачные воды! И небо тоже высокое.

Правда, мы тогда еще не знали, что добрались только до пригорода. Чем ближе мы подъезжали к самому городу, тем меньше оставалось природной красоты.

Грузовик сбавил ход, и водителю приходилось все время подавать гудки. По дороге шли сотни усталых людей с пожитками.

— На обочину! Уступите дорогу! — стал кричать Вэнь Фу. А когда его приказам не подчинились, он бросил: — Лоуи!

Этим словом он жестоко оскорбил прохожих, уподобив их сверчкам и муравьям, назвав ничтожествами.

Повсюду виднелись рабочие, выкапывавшие из дороги камни и бросавшие их в тачки. Мы обогнали один за другим несколько армейских грузовиков, таких же, как наш. Вэнь Фу взмахами приветствовал людей в каждом из них, показывая на себя и гордо объявляя:

— Военно-воздушные силы, Ханчжоу, второй выпуск!

И вот мы въехали в город, который оказался очень большим, гораздо больше, чем я представляла, с улицами, забитыми повозками и огромным количеством людей. Мы проехали мимо железнодорожной станции, по широкой улице с серыми зданиями, не старыми, но и не современными. Улицы становились все уже, все извилистее, и на них появлялось все больше народу, повозок и велосипедов. Водитель гудел каждые несколько секунд. В воздухе повис неприятный запах. У меня разболелась голова. Я обратила внимание на прижавшиеся друг к другу дома из саманного кирпича. Некоторые были чистыми и свежевыбеленны-ми, а другие так обветшали, что удивляло, как они вообще еще не рухнули. Многие из встречавшихся нам на улицах были явно не китайцами, а представителями разных племен, спустившихся с гор. Они не носили широких блуз и штанов бедных юньнанцев, или длинных кафтанов торговцев, или западных рубашек с брюками, как образованные люди. Нет, они были одеты в разноцветные юбки, кофты с яркими лентами на рукавах, шарфы, тюрбанами намотанные на головы, или шляпы, походившие на туго надетые на головы соломенные миски.

И все эти люди, независимо от народности, смотрели на нас с мрачными лицами. Они безмолвно и внимательно вглядывались в нас и в знаки войны, которые мы принесли на плечах. Она была уже рядом, у их порога, и город, проживший века в полной тишине, понемногу наполнялся шумом.

Нам пришлось заселиться в отель, пока вооруженные силы подыскивали нам жилье. Через несколько дней мы и Хулань с мужем наконец въехали в двухэтажный дом между Северными и Восточными воротами. Вместе с нами там жила еще одна пара, с которой мы познакомились уже на месте.

Женщина была старше нас с Хулань и ужасно любила покомандовать. Ее муж служил в военно-воздушных силах, только не пилотом. Он был кем-то вроде инспектора, который занимался не только самолетами, но и всеми видами транспорта — автомобильного, железнодорожного, и даже мостами.

Когда мы впервые увидели наш дом, Хулань сказала:

— Ты только посмотри на его недовольное деревянное лицо. Эти два больших окна — как два глаза.

На нашей улице все дома выглядели одинаково: двух- или трехэтажные деревянные здания, которые мы называли янфан, тр есть «на иностранный манер».

Перед входом не было садика, да и вообще никакого пространства, чтобы отделить дом от улицы. Ты просто спускаешься по трем ступеням, и — раз! — оказываешься в толпе на тротуаре. Но с обратной стороны возле дома располагался небольшой участок. Его нельзя было назвать приятным местом, куда можно пригласить друзей. Так, бетон и земля, да несколько кустов, раскиданных без какого-либо порядка. С краю, возле забора, находились колонка с водой и длинная ванна для стирки, да было натянуто несколько веревок для сушки. Рядом стоял большой каменный жернов для перемалывания риса и кунжута. В задней части забора была калитка, ведущая в аллею, достаточно широкую, чтобы сборщики нечистот могли прокатить свою тележку. Если пойти по этой аллее, а потом свернуть налево, выйдешь на небольшое городское озеро. Мне говорили, что озеро красиво. Может, раньше так и было, но когда я его увидела, городские нищие в нем мылись, стирали одежду и делали кое-что еще, о чем даже говорить не хочется.