Вот только как мне об этом рассказывать? Как говорить о том, что член моей семьи захотел обмануть своих клиентов? Нет, я могла лишь сказать, что в то время за самые незначительные провинности казнили очень многих.

Вряд ли нужно объяснять, что все мы видели опасность в глупой жадности брата. Даже его настоящая жена, которой совершенно не хотелось переезжать в Чанша. Спросите меня сейчас, где она, — я не отвечу. Она рассказала нам о смерти мужа в письме, но после этого мы не получали от нее ни слова. Однако узнали, что в тех местах, где она жила, произошел потоп, после которого осталось столько раздувшихся тел, что выжившим пришлось бежать в глубь материка, чтобы спастись от смрада. Так что, может быть, моя невестка тоже утонула, и труп ее выплыл через реку к морю. Или она сменила имя и даже убеждения, стала коммунисткой и сейчас живет где-нибудь в Китае.

Если бы я действительно все это объясняла, то казалось бы, что история о моем брате окончена. Но и это неправда.

Брат погиб, его жена пропала, продолжения, а тем более счастливого финала, для этой истории быть не может. Несколько лет я действительно так и думала.

Иногда в семье мы рассказывали сказку о быке, тоскливо мычавшем на молодой месяц, думая, что это его рога. И все, кто ее слышал, знали, что речь идет о глупце, забравшемся высоко на небо и хвалившемся, что может сорвать звезду. Конечно же, в конце концов он кубарем свалился вниз, оставив свою жизнь позади. Никто не упоминал имени Куна, потому что опасным было даже знакомство с людьми, как-то связанными с марксистами. И никого не интересовало, что Кун умер, так и не став революционером.

Но потом самым неожиданным образом мой сводный брат обрел новую жизнь, и не одну. Когда в 1937 году японцы захватили Шанхай, мой дядюшка притворялся, что очень рад видеть их в своей лавке тканей.

— Мой родной племянник получил образование в Японии и теперь живет в Чанша, женат на японской девушке.

Потом судьба брата претерпела новые изменения.

В 1945-м, когда японцы проиграли и Гоминьдан вернулся, дядюшка стал говорить:

— Бедный мой племянник Кун, он был настоящим героем Гоминьдана. Погиб в Чанша.

Когда в 1949 году вернулись коммунисты, возродилась первая легенда о племяннике. Правда, к тому времени дядюшки уже не было в живых. Так что историю о моем сводном брате Куне, герое-революционере, рассказывала Старая тетушка.

— Он раздавал хорошую, добротную одежду студентам-подпольщикам! И она им ничего не стоила. Правда, он, бедняга, поплатился за это собственной жизнью!

Переехав в другую страну, я надеялась наконец забыть о брате, который так часто умирал такими разными способами. Слишком уж сложной получалась вся эта история: кто с кем в какой степени родства состоит, сводный брат с какой стороны, от какого по счету брака, в каком году и по какому календарю происходили основные события, что случилось с невесткой и почему мы проникались доброжелательностью то к японцам, то к Гоминьдану, то к коммунистам.

Я бы ни за что не смогла объяснить все эти тонкости иммиграционной полиции. Там бы никогда меня не поняли! Эти люди, которые знали только одно правительство, всегда задавали мне очень странные вопросы: «Почему в одном документе сказано, что вы родились в 1918 году, а в другом — в 1919-м?», «Почему у вас нет никаких документов о заключении брака и о его расторжении?», «Не могли ли вы заразиться паразитами в Китае или другой стране?»

Когда я приехала в эту страну, то сказала себе: ты можешь научиться думать по-новому.

И я думала, что вот теперь сумею позабыть свои горести и печали, сложить все свои секреты за высокой дверью, закрыть ее и больше не открывать никогда, чтобы ничего этого не видели американские глаза.

Я думала, что мое прошлое — навеки в прошлом, а главное для меня сейчас — научиться называть остров Формоза Китаем, сжав огромную страну до размеров острова, которого я никогда раньше не видела.

Я думала, что здесь меня никто не найдет, что я могу спрятаться от своих ошибок и сожалений. Что я смогу изменить свою судьбу.

Как выяснилось, не только я решила отказаться от прошлого, чтобы вписаться в новые обстоятельства. Прихожане нашей церкви, моя бывшая однокашница со шрамами от ветрянки на лице, Линь и его жена, даже Хелен — все они оставили что-то позади. Старые долги и дурные начинания, престарелых отцов и матерей, первых жен, браки с которыми заключались по договору, ненужных детей, предрассудки и китайский календарь.

Я боялась, что прошлое догонит меня, но Китай выключил свет, захлопнул дверь и велел всем сидеть тихо. И все, кто остался за дверью, превратились в привидений. Мы не могли увидеться с ними, ничего от них не слышали. Вот я и думала, что сумела все забыть. Ведь некому было обо всем этом мне напоминать.

А потом Хелен захотела уехать из Формозы. И я должна была ее сюда впустить. Она сказала, что у меня перед ней должок и что пришло время платить. Вот я и соврала иммиграционной службе в 1953 году, что Хелен — моя сестра, рожденная от одной из пяти жен моего отца, не считая моей матери. Но когда она приехала, у меня язык не повернулся рассказать прихожанам нашей церкви о том, что у моего отца было пять жен. Как бы я, жена церковного служителя, произнесла такое?

Так получилось, что Хелен стала моей невесткой из далекого прошлого, вдовой моего сводного брата Куна, большого героя Гоминьдана, погибшего во время войны. Какая жалость!

Я не могла рассказать, зачем Хелен сюда приехала на самом деле и почему я должна была поручиться за нее. Слишком сложно это объяснить.

Я так часто говорила, что Хелен была замужем за моим братом, что сейчас даже она сама верит в это. Тем, кто расспрашивает ее о былых днях, Хелен отвечает:

— О, у меня была грандиозная свадьба в западном стиле. Уинни была подружкой невесты. Какая жалость, что муж умер таким молодым!

Она говорит так даже сейчас, давно получив гражданство и уже не опасаясь, что ее могут отправить обратно.

Хелен так часто рассказывает легенды и обо мне, что я и сама начала в них верить. Джимми якобы был моим первым и единственным мужем. Она познакомила меня с ним в Шанхае и была свидетельницей на нашей свадьбе. На большой, настоящей китайской свадьбе.

Сейчас никто не поверит, если я скажу, что Хелен мне не родня. Она вообще никак не связана со мной ни по крови, ни через брак. Она даже не была моей подругой. Иногда я с трудом выношу ее общество.

Я не согласна с ее мировоззрением и не в восторге от ее характера. И тем не менее мы ближе, чем сестры, объединены судьбой, связаны взаимными долгами. Я берегла ее тайны, а она — мои. И мы хранили друг другу такую верность, о которой в этой стране даже не слышали.

Представьте себе, как я разозлилась, когда на той самой кухне, после злополучного рыбного обеда, Хелен сказала мне, что решила раскрыть все мои секреты.

Вот как она мне об этом сказала.

После рыбного обеда Генри отправился в гостиную смотреть телевизор и спать на диване. Хелен пошла на кухню, поставила воду для чая. А я сидела в столовой — ну, не в отдельной столовой, а в части кухни, отгороженной пластиковой ширмой. И Хелен, не видя меня, кричала так, будто разговаривала с другим континентом, хвастаясь, что Бао-Бао женится через три недели.

Бао-Бао то, Бао-Бао сё — только и было слышно. Она говорила прямо как ведущая в телевизоре: выиграйте то, выиграйте это. Каждую неделю у них одно и то же.

Ее сыну уже тридцать один год, а она все называет его малышом. Хотя, может, она и права. Ее Бао-Бао и есть малыш, такой избалованный и нетерпеливый, что даже автобуса дождаться не может. Однажды у него сломалась машина, и он позвонил мне, такой весь из себя милый и вежливый:

— Ах, тетушка, я так давно вас не видел! Ах, тетушка, как ваше здоровье? Хорошо, хорошо. Ах, тетушка, не могли бы вы одолжить мне вашу машину для очень важного собеседования о приеме на работу?