Когда автобус тронулся, все, кроме меня, обернулись, чтобы бросить последний взгляд на наш дом. А зачем мне было смотреть на место, в котором я утратила все надежды? В свои двадцать семь я уже хотела забыть все, что случилось со мной в жизни. Мне хотелось смотреть только вперед.

Я обратила внимание на то, что улицы очень многолюдны. По дорогам ездили автобусы и грузовики, шли люди с пожитками, привязанными к палкам. Мы выбрались из города, за городскую стену, и поехали мимо деревень к вершине горы. Я не находила себе места от волнения. Мне все время хотелось всех торопить — так же, как когда я думала, что нас догоняют японцы. Только на этот раз я боялась, что если мы сейчас не уедем, то кто-нибудь нас догонит и скажет: «Произошла ошибка. Война не закончилась. Мы должны вернуться».

И вдруг один из пилотов действительно крикнул: «Стоп!» и побежал по проходу, давая водителю какие-то инструкции и указывая на обочину дороги. Автобус зарычал и остановился. Мне пришлось прикусить себе руку, чтобы не разрыдаться в голос. Три пилота торопливо вышли. Я подумала, что на нас напали, и решилась встать и выглянуть в окно. Но тут же от всей души расхохоталась. Летчики фотографировались!

Один замер в смешной позе, многозначительно указывая в небо, словно там было что-то необычное. Я тоже посмотрела вверх. Знаешь такое странное ощущение, когда просыпаешься после долгого и очень запутанного сна? Мне показалось, что я никогда до этого не видела Куньмин. Потому что сейчас взору предстали не просто обычное небо и обычные облака. Небо было такого оттенка, что разум отказывался поверить глазам: ярко-синего, сапфирового. А три облака походили на огромные подушки, разложенные в ряд в ожидании, пока на них опустятся боги. Я увидела большую птицу, чьи крылья снизу переливались радужными красками, и склоны холмов, покрытые зеленью, и деревья, касающиеся ветвями земли. Вдоль дороги росли самые разные цветы, а вдали виднелся старый город с мирно вьющимися улочками и выбеленными стенами, с этого расстояния казавшимися белоснежными.

Но меня не радовала вся эта красота. Наоборот, сердце мое наполнилось горечью от того, что я не замечала ее, пока не стало поздно.

По дороге в Учан я увидела, что сотворила здесь война. Почти в каждой деревеньке у низких глиняных хижин провалились или слетели крыши, рухнули стены.

Кое-где их пытались подлатать, вставив в пролом старую столешницу, либо соломенный матрас, либо дверь от машины. Однажды я заглянула в зеленую долину и заметила среди высокой травы дюжину странных черных пеньков. Издалека они выглядели глыбами угля, беспечно выброшенными на улицу. И лишь потом я поняла, что мы проезжаем место, где когда-то стояла деревенька, а эти глыбы — дома, сгоревшие несколько лет назад. Никого не осталось, чтобы отстроить жилища заново.

Но чаще всего на дороге я видела изможденные голодные лица. Так много лиц, и старых, и молодых, все с одинаковой печатью горя. Эти люди рылись в мусоре, собирая объедки в тощие сумы. Заслышав наш автобус, они бросали свои пожитки и складывали руки просительной лодочкой.

— Маленькая мисс, взгляните на нашу нищету! Проявите сострадание! Сжальтесь! — рыдали голоса, и лица постепенно исчезали из виду, потому что автобус ехал дальше, оставляя голодающих на обочине.

У меня все внутри сжималось от этого зрелища.

Каждого из пассажиров автобуса терзали собственные тревоги. Мы слышали, что обнищавшие люди становились разбойниками, сбивались в банды и грабили по всей стране, особенно свирепствуя в горных районах. Когда нам надо было нанять лодку, чтобы переплыть озеро Дунтинху, нас предупредили, что пираты уже успели захватить много таких лодок и не колеблясь перерезали пассажирам горло. Гоминьдан утверждал, что за преступлениями стоят коммунисты, но тетушка Ду по секрету сказала нам, что это неправда. Дочь втайне написала, что сейчас коммунистов винят во всех бедах Китая. Так что конец войны с японцами не принес долгожданного мира.

Только добравшись до Учана, где мы должны были переночевать в отеле, мы с Хулань поняли, что больше не увидимся. Отсюда они вместе с тетушкой Ду направлялись далеко на север, в Харбин, куда получил назначение Цзяго, чтобы проследить за капитуляцией японских войск. Важно было, чтобы капитуляцию принимал именно Гоминьдан, а не коммунисты. А Вэнь Фу, Данру и мне предстояло путешествие на поезде на восток, в Нанкин и оттуда лодкой — до Шанхая.

Эти восемь лет мы с Хулань часто спорили и ссорились, но расставаться нам было очень грустно. В тот вечер в отеле мы проговорили много часов, пока у нас не стали слипаться глаза. На следующее утро мы медленно позавтракали, все теми же простыми блюдами: рисовой кашей и мелкой красной фасолью. Поев, мы обменялись адресами. Я дала Хулань адреса отца в Шанхае и дядюшки на острове. Она переписала для меня харбинский адрес, который дал ей Цзяго. А потом мы обе отправились в свои комнаты: поискать в чемоданах что-нибудь, чтобы подарить друг другу на прощание.

Хулань подарила мне две пары хороших спиц для вязания: тонкие и потолще. Я подарила ей мой лучший свитер, связанный собственноручно. Голубой, с красивым рисунком, который я тоже придумала сама. Мы посмеялись над тем, что оба наших подарка объединены одной и той же мыслью: инструменты для вязания и результаты этого труда. Цзяго подарил Вэнь Фу перьевую ручку, а Вэнь Фу ему — бутылку американского виски.

Вдруг я обратила внимание на тетушку Ду, игравшую с Данру. Она стала моему сыну как бабушка. Я вернулась к своему чемодану, чтобы найти что-нибудь и для нее. Я вспомнила, как ей нравилась голубая бутылочка из-под духов, которой я иногда давала поиграть Данру. Я вынула ее, немного подержала на свету, а потом вернулась в общую комнату и подарила ее тетушке Ду. Та очень громко протестовала:

— Да зачем она мне нужна?

Когда я просто вложила ей бутылочку в руку, она расплакалась и сказала, что ей стыдно это у меня забирать.

— Мне нечего дать тебе взамен, — сказала она.

— То, что я вам даю, тоже не имеет ценности, — сказала я ей тогда. — Это просто кусочек цветного стекла, чтобы вы, посмотрев на него, вспоминали одну глупую женщину и ее сына.

Перед расставанием мы с Хулань держались за руки. Мне хотелось попросить у нее прощения за все ссоры, но я не знала, как. Поэтому просто сказала:

— Мне кажется, красных фасолин было именно сто.

Она сразу поняла, что я имею в виду нашу последнюю размолвку в Куньмине, и покачала головой, плача и смеясь одновременно:

— Нет, ты, скорее всего, была права. Всего лишь пятьдесят, не больше.

— Нет, сто, — настаивала я.

— Нет, пятьдесят, а то и меньше, — твердо объявила она. А потом застенчиво добавила: — Наша семья тогда была так бедна, что мне каждое утро приходилось пересчитывать горку фасоли, чтобы разделить ее между сестрой и мной. Одну ей, одну мне, одну ей, одну мне. Так что, как видишь, о сотне я могла только мечтать.

Добравшись до порта в Шанхае, мы не отправились прямиком к родителям Вэнь Фу, что нам полагалось сделать. Когда японцы захватили Шанхай, его родители переехали в глубь страны, и чтобы добраться до них, нам надо было еще день ехать на поезде. Вот Вэнь Фу и настоял, чтобы мы сначала поехали к моему отцу. Наверное, он мечтал, что мы поселимся в роскошном доме. К тому же муж вынашивал разные идеи о ведении бизнеса в Шанхае, где дела пойдут лучше, чем на острове с его крошечными деревушками. Он не говорил, чем именно намерен заняться, да я и не спрашивала.

— Твой отец, конечно, захочет, чтобы ты жила с ним, ты же его дочь, — сказал Вэнь Фу.

Он все еще носил форму летчика, явно считая, что все должны встречать его, одного из великих победоносных воинов, с восторгом.

Я не стала спорить. Мне тоже хотелось сначала увидеться с отцом. И я думала не только о его помощи. Я надеялась, что отец обрадуется мне.

Из порта мы наняли машину, чтобы отвезла нас прямо к дому. По дороге Вэнь Фу вполголоса напевал какую-то песенку, а Данру увлеченно смотрел в окно, то и дело вертя головой, чтобы не упустить ничего в этом большом незнакомом городе.