***

Рей целует чешуйку за чешуйкой. «Астрис, – шепчет он, – красивая моя». И я почти ему верю. Я не знаю, какими будут мои дети. Я не знаю, можно ли мне теперь иметь детей, перекинуться ли чары на них? Благородная Астрис Пилим, дочь градоначальника Пилима… «Милая моя», – продолжает Рей, отодвигая лямку сорочки.

За окном светлеет. Стихает золото, отцветает рассветный кармин. Он говорит, что любит, я говорю: люблю.

***

Он смотрит на меня голубоглазый и злой. И я смотрю, немая от ужаса. Снаружи метёт, снаружи, пурга, война и воздух протравлен магией. Нам говорят зима такая злая и долгая из-за магии. Нам говорят, это княжьи закляли воздух, чтобы мы промёрзли здесь, чтобы зерно не взошло, чтобы ничего не осталось кроме холода. Им к холоду не привыкать. Они, говорят, сами изо льда вышли и в лёд весь мир загонят. Когда так метёт, я и верю – вышли, загонят. Когда стихает, греюсь. Как отогреюсь вспоминаю, что на железнодорожных путях наши холодные снаряды закладывали, что металл промерзал и трескался, чтобы их поезда проехать не могли, а они не поездами поехали. Они шли через Кромку, через сам воздух просачивались. Было пусто, стало войско. Но я медик. Я не считаю войска, только койки: пустые и занятые. Он ждёт, что я сорвусь, что сломаюсь, что заплачу и всё ему выдам. Мне нечего ему выдавать. И я стою, смотрю, как и его дубленное холодом лицо краснеет. От холода. Только от холода.

– Где ваша подруга? – повторяет он. Я молчу.

– Я говорила, что не знаю. Тера мне не рассказывает. – Таков протокол. – Подайте запрос в штаб.

Почему он вообще ко мне пришёл? Я же просто… просто я. Я не гвардеец даже. Ну по-настоящему, я не гвардеец. Я не умею вызывать бури, я не умею заклинать пламя, мечом махать не умею. Я медик.

– Я медик, – говорю. Он морщится. – Я ничего не знаю.

– Вашу подругу, – он сдувается, – не видели уже двенадцать дней. – Я вижу, как он сдувается, с каждым словом становится все меньше и бледней. – Она не отвечает штабу. Не выходит на связь. Мы проверяем личные контакты перед тем как…

Назвать её мёртвой. Ну же, договаривайте. Это важно.

– Вы знаете процедуру, – говорит он и усаживается на мой стул. Он больше не двухметровый, задрапированный в дорогой пальто ужас. Сорокалетний мужчина, усталый, безымянный, замёрзший.

– Да. Помню. – Я учила когда-то, как и все ненастоящее брумвальдские латники. – Я могу включить печку, – вспоминаю я. Я стараюсь не включать её слишком часто, чтобы не падало напряжение в сети.

– Не нужно, – он отмахивается. Он же сильный мужчина из службы внутренней безопасности. – Она не оставляла вам маячков?

– Нет.

– Странно. Обычно такие оставляют. Вы не владеете магией, так?

Я глотаю воздух. Я глотаю и кашляю. Как рыба. Рыбы не кашляют, знаю. Рыбы бьются телами о берег и дохнут. Я тоже.

– Немного владею, – я говорю тихо, но твёрдо, на это мне благо хватает воздуха, того, которым я не успела пока подавиться. Воздух лезет обратно густой и холодный, как речная вода. Я рыба наоборот. – Я раньше умела. Ребёнком. Потом перестала пользоваться. – Он смотрит. Просто смотрит. Не орёт, не бьёт меня головой о стол. Он знает, что так бывает. Все знают, что магия со временем гаснет. – Вы сообщите мне, если?.. – я не могу закончить.

– Сообщу.

Он выходит. Я втыкаю печкин шнур в розетку и притулюсь к ней спиной. Сначала мне холодно, я дрожу и очень хочу плакать, но не могу плакать. Потом мне тепло, а потом больно.

Дни вязнут в метели. Свет мигает и часто отрубается. Мы топим в палатах дровами. Мои руки пахнут сосной и сажей. Все вокруг пахнет сосной, сажей и антисептиком и немного смертью. Я пишу папе. Папа отвечает сразу и просит молчать, не говорить, не говорить, не говорить Териной матери. Я не говорю. Я не могу говорить. Я говорю: вам на перевязку. Я говорю: вставайте, нужно ходить. Я говорю: пейте горячее. Я говорю: простите, она со мной так и не связывалась. Я не смотрю новости. Не смотрю и не слушаю. Вокруг меня такая плотная холодная тишина, что рушить её страшно. Я в оке бури, а в оке бури всегда тишина и ближе всего смерть.

Ещё через неделю мне говорят, одевайся, нужно ехать в Брумвальд. Я по привычке надеваю валенки, дублёнку и платок. Мне говорят: во дворец, Астрис, нужно не так. Я снимаю сначала платок, потом дублёнку, но валенки не снимаю. Меня застёгивают в чужое серое платье-футляр. Я смотрю и не вижу себя. Возвращаю дублёнку с платком, потому что в Брумвальд ещё нужно доехать. Три часа на поезде. Я не знаю и мне говорят, что тоже не знают, топят ли сейчас в поездах.

Меня ведут через поле к станции. На станции тихо-тихо. Кругом темно-темно и звёздно. В черном выхолощенном холодом небе звёзды – огромные провалы. Я отворачиваюсь. Жду. Мне говорят, ты ж новости не смотришь, а там наши разбили княжьих под Криплей. Я ржу на Крипле. Ну хорошо, говорю. Разведка, мне добавляют, я ж правда не читаю, выкрала планы их штаба. Там под землёй такие туннели. Чёрт ногу сломит. Они…

Я снова ржу: туннели?

Нет, чертежи, Астрис. Ты совсем замёрзла? Киваю – замёрзла. Чертежи были напечатаны на полимерных пластинах, там шифр такой, ну знаешь… Не знаешь? И я не знаю. А разведчики знали. Они там сами все с трудом разобрали. Но разобрали и взорвали.

Смех.

Поезд.

В Брумвальде никакого снега. В Брумвальде грязно и салюты.

Меня пересаживают в темную служебную машину, машина урчит и срывается с местами. Мы едем по улицам, я совсем не узнаю эти улицы. Я на самом деле плохо знаю Брумвальд. Только центр и Академию. Академический кампус очень большой, там и сады и стадион с бассейном, и храм, и лавки, и кинотеатр. Серые каменные дома кажутся куцым. Я не вижу людей. «Я не вижу людей», – говорю в машину. В салоне душно, ко мне склоняются сразу три головы: две по бокам и с переднего сидения, все три говорят хором, но невпопад: «Воздушная тревога». Я долго маюсь, жду, но все же спрашиваю: взрывчатка? Что вы?! Ужасаются в ответ. Нет, Астрис, холодные снаряды. Они замораживают воздух, воду, деревья и даже железо. «Но без огня?» – спрашиваю с надеждой. Без огня.

Я плохой гвардеец, я вообще не гвардеец. Я не знаю, чем лед лучше огня. Почему колдовские снаряды гуманнее пороха. Чем смерть от стали чище смерти от свинца. Знаю только, что это соблюдают, что никакого пороха, взрывчатки и пистолетов, никаких ядовитых газов и биологического оружия по крайней мере вблизи Брумвальда, и рядом с Кромкой. Потому эта война кажется ещё дольше и злей.

Во дворце тихо. Дворец кажется мёртвым, музеем самого себя. Ни слуг, ни политиков, ни чертовых гвардейцев. Она сидит у трона, у пустого, конечно, царь уже год где-то прячется; в черном и с перьями в волосах.

«Царский ворон!» – подсказывают мне. Я пячусь. Ей восемнадцать. Всего восемнадцать. Зачем вы с ней это делаете?

– Ася! – она подскакивает и бежит обнимать меня. Она же не любит объятия? От её перьев пахнет хвоей и сажей. – Как славно, что ты пришла! Через полчаса здесь будет праздник!

– Праздник? – Какой ко всем чертям праздник, когда в городе воздушная тревога?

– Мы победим, – говорит она, – мы обязательно победим.

Я знаю, что это не её слова, что её научили так говорить. Научили быть такой. Ворон. Рьяла милосердный, это страшно. Моя славная Тера, моя смелая Тера, Тера, которая больше всего на свете любит рисовать в тишине, которая не общается с мальчиками, которая все сводное время проводит за книгами и в лесу, теперь это. Разнуздано хохочет над шутками гвардейцев, предлагает мне игристое в широких бокалах. Слава богам, что сама хоть не пьёт. Кричит с ними хором: за победу! За победу! За царя!

Я увожу её оттуда после полуночи. Она не сопротивляется, устала. Молча тащится за мной по зеркальным коридором пустующего дворца. Молчит о задании, на все мои вопросит молчит. Мы грузимся в поезд, на этот раз без сопровождающего. Она забивается на верхнюю полку, подстелив под голову гвардейскую шинель. Её перья мнутся, на железнодорожном матрасе остаётся позолота и блестки не то с одежды, не то с волос.