Я выторговала для неё неделю тишины, но что решит эта неделя, если теперь она царский ворон? Я слышу, как она тихонечко ревёт на свой верхней полке, но не трогаю. Мне страшно её трогать, мне гадко её трогать. Пусть сначала избавиться от перьев и прочей мишуры.

***

Мы лежим, прижавшись друг к другу. Снаружи расцветает жара. Меня ждёт очередной тяжелый день без зарплаты, его – хмурый дядечка-хирург, который здесь за физиотерапевта. Рей почти восстановился после весны. Он может подолгу ходить, нормально спит и ест, но любовью мы всё равно занимаемся аккуратно. Медленно-медленно и нежно. Я провожу пальцами вдоль бороздок шрама, сначала свежего, потом того первого от свинца. Меня война отметила магией, а его вот так. Целую.

«Астрис!» – тянет он.

Целую.

Мы крутимся на узкой койке. Горячий воздух пахнет нашим потом, из приоткрытого окна тянет жасмином и болотом с больничного пруда.

***

Зима. На этот раз не такая стылая и топят лучше. Я почти не вижусь с Терой, но знаю, она рядом. Она приходит и снова пропадает. Она приходит и с каждым разом в ней меньше моей Теры и больше перьев и зла, и стали. Я больше не думаю о Тере. В госпитале появился синеглазый мальчик с той стороны Кромки, ужаленный свинцом.

Он кидает меня плашмя на кровать, как вещь, как вещь, которую не особо жалко.

Он задирает моё платье, сдёргивает трусы. Я не хочу так. Я говорю: я не хочу так! Хватит, Рей! Прекрати, пожалуйста! Он переворачивает меня на спину, откуда в нём эта сила и где моя? Почему я просто лежу куклой и даже не могу заорать. Он целует меня. Хватит! Он целует. Наверное, я сама виновата.

Я не знаю, пользовался ли он презервативом. Я не помню. Я не помню, как это было. Больно. Быстро и больно. Хорошо, что не помню чего-то большего. Очень хорошо. Утром полумёртвая от стыда и боли: всё нижняя половина моего тела стала болью, горячей, горькой и шершавой; я выпила двойную дозу экстренной контрацепции и чуть не выблевала обратно. Потом через двенадцать часов ещё раз. Долго гладила живот перед зеркалом, худой маленький мягкий. Мне бы пошла беременность, в какой-то другой жизни мне бы пошла беременность. Даже если бы она случилась до свадьбы. Мама рассказывала, что они с папой обвенчались, когда… но того ребёнка она потеряла, а через год родилась я.

«Прости меня, – сказал он на утро, – прости меня». Я спросила, за что ты извиняешься? Он стушевался, сделался серым, маленьким и больным. «Выходи за меня», – сказал, не попросил, не предложил. Снял свой гербовый перстень и надел на мой палец. Увидел, что сползает – надел на другой, приобнял сзади и тоже погладил теплой рукой по животу, будто там что-то было кроме стыда. Я ведь знала, что нельзя вот так. Мне нельзя, я благородная девушка, дочка градоначальника Пилима, я не Тера в конце концов! Мне нельзя вот так. Нельзя позволять мужчинам пользоваться мной до свадьбы. Где я виновата? Что не предусмотрела? Слишком громко смеялась? Слишком долго целовалась?

«Я женюсь на тебе, слышишь? Женюсь, – повторял Рей. – Война закончится и женюсь. Всё будет хорошо, обещаю, – увещевал он. – Люди так делают». Я знала, что люди так делают. Старшие девочки в Академии относились к этому куда проще. Все они были богаты, всех их ждали хорошие женихи в независимости от… чистоты. Он обнимал меня, он целовал меня, он дал мне перстень, а ещё мамина история… Никто не выгонит меня из дома, никто не обзовёт шлюхой. Сейчас война. Война. Война. Нужно жить, пока живы. Боги, как же мне гадко! Как мне гадко! Гадко видеть его! Гадко чувствовать его руки, его дыхание на моей коже. Почему я чувствую себя грязной? Боже… ну почему?

Через неделю я поехала к папе.

Меня долго не отпускали. Меня журили и ругали. Но я стояла на своём, начальство смирилось, мол, че ты уперлась на пустом месте, Пилим, подожди недельку, погода выправиться, чрезвычайное положении снимут и поедешь.

А если не выправиться, а если не снимут? Я молчала и иногда, когда поток ругани мою сторону мелел говорила: надо. Больные, Пилим, ты помрёшь там, у нас и так рук не хватает! Слова не цепляли. Цепляться им было не за что. Я стояла непреклонная как гора и совсем пустая внутри, полая, как выеденная мышью ореховая скорлупка. Мышь моя синеглазая, тоже говорила, ну обожди чуть-чуть там совсем мрак. Со мной он не поехал. Может и к лучшему.

Папа встретил меня на вокзале и повёл через пургу к усадьбе. Я приехала ночью, домашние уже спали. Папа сам пошёл на кухню и поманил меня за собой. Сказал, что согреет мне чай, что после такого нужно много чая и мёд.

– Асенька! – он поцеловал меня в макушку. – Асенька.

Я замираю. Я ничего не смогу сказать. Я за спиной снимаю перстень и прячу его в карман. Папа не видит. Папа смотрит на меня и только.

– Пап, – прошу, – приезжай ко мне. Мама не приедет, а ты приезжай.

– Не могу, мой хороший. Как я маму оставлю? В городе кирийцы, а наши медлят.

– Я слышала, к вам перебросят двадцатый.

– Скорей бы. А Тера где, не знаешь?

– Где-то, – вздыхаю.

– Гвардеец наш.

– Она в разведку пошла.

Ну вот лишнего сказала. Тера же просила не говорить, боялась, что наши против будут. А как тут против? Тут все только за. Да, пап? Папа смотрит восхищенно. Такую дочь он всегда хотел, такую.

– Пап, мне нужно сказать тебе кое-что важное… – В голове почему-то ни кольцо и предложение брака, а жесткая кровать и моё задранное платье, и просить хочется ни благословения, а защиты. Ничего я тогда не сказала, пошла спать. На утро тоже не сказала. Просидела полдня в обнимку с мамой, всю обратную дорогу проплакала.

Тера бы не плакала. Тера сильная.

***

Рей целует меня в уголок рта.

Как она научилась не плакать? Тера маленькая, похожая на тонкий вишнёвый саженец, что зацветает на первую же весну. Ниже меня, младше меня, хрупче меня, а гвардеец. И снова вспоминаются гнусные перья, и гадкое, гадкое вспоминается. Она совсем другой человек, не та девочка, с которой я выросла. Цветная гвардия расплавила и сковала её заново.

– О чём думаешь? – Рей смотрит не на меня, а куда-то в потолок. На потолке кривятся пятна света. Он встаёт первый, выдёргивает из шкафа штаны и рубаху. – Всё о подружке своей? Брось, Астрис! Что о ней думать? Обычная шлюшка.

– Рей! – вздрагиваю. Натягиваю простыню повыше. Он смотрит на голую меня, так злобно и жадно смотрит. Но страшно не это, страшно, что после его слов, злых не имеющих ничего общего с правдой, мне становиться легче, будто только что выкричал всю мою обиду, всю мою злость за меня. – Зачем ты так? – говорю по инерции.

Да затем, чтобы мне было легче.

– Чтобы не загонялась из-за всяких ворон. Ты прекрасна, Астрис Пилим, а она непонятно кто. Без рода, без имени.

– Я теперь тоже, если ты не забыл, без рода и без документов, – последнее неудобно вдвойне.

– Ты ещё можешь вернуть наследство.

– Ну нет.

– Да. Можешь.

– Всё сгорело, Рей.

– Деньги в банке не горят.

– Меня поймают. Я не хочу светить именем. Не хочу, чтобы княжьи люди нашли меня. Хватит военщины.

– Можно подать запрос из другой страны. Если мы будем далеко, он тебя не схватит. Это же твои деньги.

– А твои деньги?

– Мои деньги забрала сестра.

Он одевается медленно, медленно застёгивает пуговку за пуговкой. Мне тоже нужно встать, пока меня не хватились, но вместо этого я падаю обратно на подушки и говорю:

– Я боюсь, Рей. – Я боюсь идти в банк, боюсь восстанавливать документы. Сгорело и сгорело, новое наживём. Наверное… А папино, папино всё равно будет папиным, пусть и города самого нет. – Я не хочу быть чьим-то дракончиком на поводке. – Это немного Терины слова, но они правильные. Я не хочу, чтобы кто-то указывал мне, как и что делать с этой силой. Я бы с радостью отказалась от неё, если б можно было отказаться. – Я не хочу этой магии.