— Малыш, ты в порядке?

Я открываю рот, чтобы сказать "да". Но это слишком тяжелая ложь. Вместо этого я качаю головой.

— Иди сюда… — Блейк тянет меня к кровати.

Я опускаюсь на край. Она снова обнимает меня и нежно целует в лоб. Ее глаза ищут мое лицо.

— Что случилось?

На мою грудь давят железные ремни.

Я все время вижу, как вода переливается через ящики, заливает пол, а мои бритвенные лезвия, помада и зубная паста плавают в этом беспорядке. Я не могу поверить, что совершил такой чертовски идиотский поступок. ЧЕРТ ВОЗЬМИ!

Я закрыл лицо руками, пылая от стыда.

— Я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

Я жду, что Блейк отступит, уберет руку с моих плеч. Я чувствую, как она смотрит на меня.

Должно быть, я выгляжу таким дураком. Я потею. Мои плечи подергиваются. Я знаю, что она тоже это почувствовала. Черт, черт, черт.

Дышать становится все труднее. Спальня становится все теснее и теснее, а потом раздувается до огромных размеров, словно я уменьшаюсь. Сердце бешено колотится в ушах.

Давление повсюду — в груди, в висках. В комнате становится темно. Кровать опускается, как лифт. Мое тело дергается.

Все, что осталось, — это руки Блейк, обхватившие меня. В то время как все вокруг набухает и сжимается, проносится и падает, она крепко держит меня, ее дыхание ровное, сердце — как метроном.

— Все хорошо, — шепчет она мне на ухо. — Все хорошо, я здесь, с тобой.

Что со мной происходит?

— Ты в порядке. Все будет хорошо.

Кажется, у меня начинается сердечный приступ.

— Шшш, все хорошо, я держу тебя, я рядом…

Постепенно, в конце концов, стук в ушах начинает замедляться. Волны тошноты становятся все более отдаленными друг от друга, а комната кажется не темной, а тусклой. Я вижу руку Блейк, сжимающую мою руку, а затем чувствую ее, а также другую ее руку, поглаживающую мою спину.

Как только появляется возможность подумать, смущение оказывается совсем рядом.

— Прости, — бормочу я, пытаясь отстраниться.

— Рамзес. — Блейк берет мое лицо в свои руки. — Все в порядке. У меня тоже бывают приступы паники.

Вы когда-нибудь слышали что-то, автоматически отрицали это, действительно слышали, думали об этом, получали пощечину от правды, думали об этом еще больше, меняли свое представление о себе, а потом не знали, что сказать?

Я никогда не думал, что стану человеком, у которого бывают панические атаки.

А потом, в одно мгновение, я понял, что это именно то, что у меня было. Потому что Блейк была там, она видела и понимала.

Я боюсь смотреть ей в лицо. Если я увижу там отвращение, отвращение, даже жалость… это уничтожит меня. Потому что я не вынесу, если окажусь слабым перед ней.

Но я должен рискнуть, иначе я вообще не смогу на нее смотреть. Мне придется встать и выйти из комнаты. Потому что в этот момент я не могу ничего скрыть. И не думаю, что она тоже сможет.

Я смотрю в глаза Блейк — они широкие, ясные и ищущие. Она берет мое лицо в руки, целует меня в губы, а затем слегка прижимается лбом к моему.

— В чем дело? — говорит она между поцелуями, между прикосновениями. — Что тебя так закрутило? Это из-за работы? Это все из-за твоей мамы?

Если бы я почувствовал нерешительность в ее руках, если бы она хоть немного отстранилась, я бы заметил. Я сверхчувствителен, я наблюдаю. Но ее тело прижимается к моему, ее руки сжимают мои руки, ее рот такой же теплый и жаждущий, как всегда. Еще больше, когда она чувствует, что я отвечаю.

Она все еще жаждет меня.

Я прижимаюсь к ней, тепло заливает мою грудь. Моя рука скользит вокруг ее талии; я кладу голову ей на плечо и поворачиваю лицо к ее шее, вдыхая.

Ее запах возвращает меня на много миль назад.

— Сегодня годовщина.

— О, — говорит Блейк.

В этом слоге заключена вся тяжесть мира. Она обнимает меня, обхватывая руками так далеко, как только может дотянуться.

Я притягиваю ее к себе на колени и целую, запустив руки глубоко в ее волосы.

— Моя мама приехала ко мне за несколько дней до свадьбы. Ты должна понять, что до того, как она уехала… мы с отцом чертовски обожали ее.

Образы приходят, быстро и болезненно. Все мы нарядились в свои лучшие одежды, чтобы пойти в "Blue Marble" на мороженое. Вечерние киносеансы по вторникам по ценам утренника, пронося попкорн в кармане пальто. Танцы на потертом ковре в гостиной, мама поправляет мою руку на своей талии: — Будь джентльменом, Рамзес.

Я закатываю глаза: — Что такое джентльмен?

Она улыбается мне, потому что в свои двенадцать лет я уже был выше ее: — Джентльмен — это терпеливый волк….

Я говорю: — Единственный ребенок — интимный участник брака своих родителей. Мой отец боготворил мою маму, и я тоже. Когда она расстраивалась — а она часто расстраивалась, потому что мой отец был ненадежным, лжецом, интриганом, — я ввязывался в его грандиозные планы, чтобы добиться ее прощения. Меня учили угождать ей. Я хотел сделать ее счастливой.

Я думаю о ней в тот день, когда она ушла, все еще находясь в последней стадии тридцатилетия и будучи прекрасной, как кукла. Слишком хрупкая и безупречная, чтобы выглядеть как дома, где мы жили.

Я думаю о доме, мимо которого я каждый день проезжал на автобусе, и который казался мне таким шикарным. Я представлял, как счастлива была бы моя мама, если бы я смог каким-то образом купить его для нее. Ей никогда не придется беспокоиться о дымящейся плите, скрипучих лестницах или жутких стариках, мочащихся в переулке. Она будет гордиться тем, что может приводить сюда своих друзей. Я лихорадочно строил планы, даже когда она уехала, даже когда дом купил кто-то другой, даже когда они вырвали кусты роз. Я думал, что если мне удастся каким-то образом получить его, она все равно вернется домой…

Мое лицо искажается.

Когда она пришла ко мне, она так и сказала: — Разве ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Она плакала и умоляла меня приехать на ее свадьбу.

Я вспоминаю ее голубые глаза, которые смотрят на меня, мокрые от слез.

Блейк говорит: — В том, чтобы пойти, не было ничего плохого. У многих людей родители снова женятся. А ваши были в разводе уже много лет.

— Я знаю. Но я также знал, что с моим отцом не все в порядке.

Ты был прав, выбрав ее…

Блейк берет меня за руку. — Это не твоя вина.

Я помню, как вода падает на пол. Я думаю о своем собственном тупом шоке.

Ой.

— Я облажался. Я знал, что он расстроится, но не подумал…

Ленты вокруг моей груди не исчезли. Более того, они затягиваются…

— Это не твоя вина, — повторяет Блейк. — Он сам сделал свой выбор.

— Она не сказала мне. Она знала, что он мертв, когда шла к алтарю, но не сказала мне об этом, пока не закончился прием. Я никогда не прощу ее за это.

— Тебе и не нужно. Прощение переоценивают.

Это почти заставляет меня улыбнуться, но я все еще вижу, как вода впитывается в ковер.

— Мне нужно убрать этот беспорядок. — Я закрываю лицо, впиваясь ногтями. — Не могу поверить, что я это сделал.

Паника все еще присутствует, и теперь, когда я знаю, что это паника, становится только хуже. Сердечный приступ был бы менее унизительным.

— Я все уберу, — говорит Блейк, не оставляя места для споров. — Через минуту.

— Не могу поверить, что я это сделал. Не знаю, почему меня это так расстраивает, я могу купить новое дерьмо…

Мои руки трясутся.

Блейк говорит: — Ты расстроен, потому что ненавидишь быть неуправляемым.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.

— Вот почему ящики тебя так расстраивают, — повторяет она. — Ты можешь купить новое дерьмо, ты можешь купить новые ящики, но ты совершил ошибку. Твоя дисциплина — это то, что делает тебя сильным. Когда ты отвлекаешься и совершаешь ошибки, ты думаешь, что хуже себя контролируешь, и чувствуешь себя менее сильным. И тогда ты чувствуешь…, — ее глаза опускаются, и голос тоже, — …гребаный ужас.