— Потому что вдохновить это кого-то может? — Вран спрашивает.

— Да, и поэтому тоже.

— Ну, знаешь, понять я могу тех, кто вдохновиться этим может, — вздыхает Вран с тоской притворной. — Вот Лесьяра, например… С удовольствием бы моя ветвь от древа её отломилась.

— Ветвь твоя? — насмешливо Бая переспрашивает. — Не присоединилась ещё ветвь твоя к дереву нашему, чтобы от него отламываться.

— К дереву, может, и не присоединилась, — пожимает плечами Вран. — А вот другую веточку стройную себе уже нашла… Знаешь, понял я, о чём меня Лесьяра не спрашивала. Наверняка в следующий раз это затронет.

— И что же?

— Обряды свадебные.

— Вран, — весело Бая говорит, как на полного дурака на него глядя — но дураки разные бывают, случается так, что и мило кому-то дурачество твоё, что не злит оно, а очень даже приятным оказывается. Вот как сейчас, например.

— Да, точно мы вопрос с ней этот не обсуждали, — продолжает Вран, глубокомысленно глаза к небу поднимая. — Да и с Солном так — еле-еле коснулись. Кажется, говорил он что-то о серьгах в ушах, которыми старшие дочери глав избранников своих помечают.

— В ухе, — поправляет его Бая. — Не в ушах.

— В ухе, — поправляется и Вран. — Любопытный обычай. А почему только дочери глав? Почему только старшие? Что, боятся, что украдут возлюбленных их, обереги это какие, может?

Дивный взгляд у Баи — невозмутимостью своей дивный. Умеет она лицо держать — получше даже, чем мать её.

— Не совсем обереги, — говорит Бая, и звучит её голос так, словно самый обычный вопрос ей Вран задал — почему у лютов плащи цветами отличаются, скажем. — Скорее, дар приветственный… как пояс мой, который ты носишь.

Скашивает Вран глаза на пояс — а Бае только это и надо было.

Вмиг она снова вплотную к нему оказывается — и подцепляет пальцами тонкими пряжку, и слегка на себя тянет.

Вран за движением её подаётся.

— Так, — говорит он голосом сразу просевшим. — Пояс.

— Когда приводишь ты мужа к себе, многое он тебе даёт, а сам ни с чем остаётся — по желанию родные к нему присоединяются, а иногда и нет у них желания такого вовсе, иногда своё племя им слишком любо, — продолжает Бая, пряжку собственную с такой увлечённостью разглядывая, будто впервые её видит. — Да и место новое не сразу его принять может — никто чужаков не любит, чувствует лес, когда не на свою землю ты ступаешь. Вот тогда берётся нож жены… — скользит её рука за спину куда-то — и сверкает на солнце полуденном белыми каменьями нож её, — … крошечный кусочек от него отламывается, в такой же крошечный ножик переплавляется и вот сюда вешается…

Обдаёт мочку уха Врана холодом — утыкается в него кончик ножа, ровно точку показывая.

— Хитрость это небольшая, можно сказать, — говорит Бая, с ухом его остриём поигрывая. — Ножи наши всегда в родном племени делаются, не меняем мы их в течение жизни да посторонним в руки не даём — а тут всегда при тебе частичка того, что предки местные благословили. Успокаивается лес, угоманиваются души неупокоенные, думают все, что отсюда ты теперь — а, значит, и трогать тебя не стоит.

— Занятно, — только и говорит Вран.

И никогда бы Вран не подумал, что можно так желать ещё ближе к себе притянуть девушку, ножом по твоей коже водящую — а вон как бывает.

— Занятно, — ещё раз Вран говорит, потому что поднимает на него Бая глаза: ждёт, что он дальше скажет. — А почему же родственников вы этим не одариваете, красавица? Неужели не жалко вам их совсем? Вон, Солн без всяких серёг ходит — да и Бушуй ваш что-то тоже не при деле, хотя, вроде как, муж он матери Лесьяры, и…

— Всё, что волку принадлежит, в могилу с ним уходит, — прерывает его Бая, и перестаёт нож её игриво ухо его волновать. — Не самый лучший это вопрос, Вран. Нет уже у Бушуя жены, нет уже и у Солна — вернули они всё женам своим, в земле с ними упокоили, чтобы души их в лесу вечном не тревожить.

— Да уж, — говорит Вран. — И правда — не угадал я с вопросом. Безнадёга какая-то сплошная у дяди твоего, Бая. Ну его к Чомуру вместе с серьгами его.

Дрогают губы Баи — как всегда, когда не улыбнуться она старается очередной слишком уж тёмной, нехорошей шутке врановой. Не виноват Вран — сами они такими получаются. Какая обстановка — такие и шутки.

— Ты лучше скажи, — вкрадчиво Вран говорит, — не жалко тебе, например, будет свой ножик портить? Ты смотри, какой красивый, словно инеем белым покрыт — неужто в честь Болот ваших бел…

— Слышишь? — вдруг Бая его перебивает.

Конечно, Вран не слышит.

— Что?

— Крики какие-то, — неуверенно Бая говорит.

И в следующее мгновение на ногах она уже.

Вскакивает за ней с земли и Вран.

И сразу Врану всё это не нравится.

— Да и пусть кричат, — говорит он, тщась Бае в глаза заглянуть — но устремлён взгляд Баи в сторону совсем другую, сквозь щели еловые и дальше, дальше, дальше. Никакого внимания Бая на Врана не обращает: прислушивается. — Бая, слышишь ты меня? Дядя твой… нет, поговорим о дяде твоём всё-таки: помнишь, что он нам сказал? Ходят сейчас по лесу сумасшедшие, ягоды свои кликают, нам с ними не по дороге.

— Ягоды так не кликают, — отвечает Бая рассеянно, отсутствующе.

— Да откуда знать нам, что удумали они? Может, вообще в деревне воп… Бая!..

Как стрела, рукой умелой пущенная, срывается Бая с места. Ругается Вран отчаянно, со всей силы по еловой ветви бьёт — слетает с ели снег последний, слетает и Вран с клочка земли насиженного вслед за Баей. Куда? Куда понеслась? Сама-то хоть понимает, куда, к кому бежит? Хоть бы и Врану понять — хоть бы самому крики эти разобрать, хоть бы самому сообразить, из-за чего деревенские шумят. Заблудился, что ли, кто в лесу? Или очередной обряд они проводят? Нет у Врана ответов, играют мысли его сами с собой в угадайку, хлещут его ветви по лицу — лишь бы Баю из виду не упустить. Лишь бы плащ её чёрный среди лап лесных не потерять. Лишь бы убедить её, догнав, не ввязываться ни во что, нож свой снова из-за спины не вытаскивать, в волчицу с глазами человеческими не обращаться, к болванам этим на помощь не выходить — сами виноваты, сами с пути сбились, — сами пусть выход и ищут, хоть кричат, хоть плачут, хоть на голове стоят.

А ещё лучше — вовремя её за руку схватить и никуда уже не отпускать. Ни на какие крики. Ни на какие плачи.

* * *

Стрела.

Умелой рукой пущенная.

— УХОДИ! — Деян орёт. — НЕ ДАМ!

Снег последний. Кровью пропитанный.

Плащ — не чёрный, не баин. Наступил на него Вран в лесу с размаху, чуть не поскользнулся — лежал плащ на земле вместе с другой одеждой, бережно сложенной, и сапоги рядом стояли, и нож рядом торчал.

Плач. Заходится в рыданиях Душана, к дереву привязанная — толстая верёвка вокруг живота её обмотана, под грудью, других верёвок обрезки рядом валяются, и багряно-красный наряд её свадебный, мятый, жёваный, с подолом разорванным, и торчат ветки в волосах растрёпанных, и алеет след на щеке левой — словно наотмашь ударили её.

Крики. Крики, крики, крики…

— НЕ ОТДАМ! — в вопле истошном, звоном у Врана в ушах отдающемся, Деян заходится. — НЕ БУДЕТ, НЕ БУДЕТ, НЕ БУДЕТ СВАДЬБЫ!

Стрела. Стрела. Стрела. Ещё стрела. И ещё. Раз за разом тетиву Деян натягивает, раз за разом стрелы воздух рассекают, в цель попадая.

Цель недвижимо уж на земле лежит, дюжину стрел в неё Деян выпустил — и вторая дюжина к концу подходит.

Видел Вран цвет шерсти уже похожий. Много раз в деревне видел, на отце видел, помнит и как в последний раз видел: зарывалась тогда Лесьяра пальцами в шерсть эту, ускользало тогда от Врана сознание, и только это он успел мареве морозном выхватить, прежде чем окончательно перед глазами всё померкло.

Почему же сейчас не меркнет? Почему же не оказывается всё это сном дурным, бессвязным, одним из тех, что настойчиво ночница на него насылает?

Лежит тёмный волк на снегу последнем, кровью пропитанном, и торчат стрелы из него то тут, то там — одна в глаз попала, вторая морду насквозь прошила, третья посередине лба застыла. Но больше всего их, конечно, в тулове. Тулово — цель большая, удобная, всегда при охоте в неё ты сначала метишь, а потом уже с остальным разбираешься.