— Ушами, глазами, устами, — невозмутимо Бая поясняет, уже по нижней губе пальцем скользя.
— Ушами, глазами, устами, — повторяет за ней Вран заторможенно. — Устами… да.
Фыркает Бая тихонько, почти в губы ему фыркает.
— Устами, да, — и она повторяет. — Только вот всё, что устами ты делаешь… здесь рождается.
И спускаются её пальцы лентой шёлковой по подбородку его, по шее, на кадыке чуть задерживаясь, — и ниже, ниже, ниже, к груди самой. Отстраняется Бая слегка, но для того лишь, чтобы ладонь на сердце его положить.
Выкрал Вран из деревни недавно вещь новую — плащ старый, на груди как раз застёгивающийся. Прямо из дома рукодельницы одной выкрал — отнесли ей этот плащ, видимо, чтобы застёжку разболтавшуюся починить, а она его беспечно на лавке и оставила. Плащ — это не тулуп, конечно, но ненавидит всей душой сейчас Вран и плащ этот, и рубаху свою шерстяную, и вообще то, что в целом людям одежда нужна. Дразнит его Бая своим прикосновением, через всю ткань оно Врана иглами резвыми, будоражащими прошивает. А Бая словно и не замечает ничего.
— Из души твоей всё выходит, в душе твоей всё и укрывается, — продолжает Бая, глаза на Врана поднимая — и тонет Вран в этих глазах, тонет в двух этих омутах глубоких, умных, лукавых. Не нужно Бае русалкой быть, чтобы за собой куда угодно его утянуть — приказала бы сейчас хоть в реку бурную, хоть в топь коварную за ней шагнуть, вмиг бы Вран желание её исполнил. — Вот и мы когда-то из Белых болот вышли, на болотах этих род наш взошёл, а потом уж дальше мы по лесу пошли — но всегда, в час смутный, в час, когда далеко люди в лес забираться начинают, когда рубят его, бесчинствуют там, жить нам спокойно не дают — всегда туда мы возвращаемся, всегда нас дом наш первый укрывает, всегда спасение нам даёт. Понимаешь, о чём я?
Вран кивает. Отрывисто кивает, сил не рассчитывая, чуть шею себе не свернув. Да что ему эта шея?
— Не зря тебя Баей назвали, красавица, — негромко Вран говорит. — Заслушаться тебя можно. Может, ещё что-нибудь рассказать мне хочешь? Вот про рот я, например… не до конца как-то понял.
— Не до конца? — Бая брови поднимает.
— Не до конца, — говорит Вран.
Осторожно за запястье Баю берёт, руку её вверх тянет — по тому же пути, что она выбрала, по груди его, шее, низу подбородка — вверх, вверх, вверх, к губам его.
И позволяет ему это Бая, и сама ещё ближе оказывается — и падают её волосы уже на ключицы врановы, и всем телом она уже к нему поворачивается, привстаёт немного, на колени усаживаясь — и хочется Врану, мучительно хочется, чтобы не на своих коленях она сидела, а на его. И бередит его лицо её дыхание тёплое, сверху доносящееся, и приходится Врану голову назад откинуть, чтобы в глаза ей продолжать смотреть. Впивается в затылок тут же кора дерева потрескавшаяся, к которой прислонился он, врезается в позвонок шейный сук какой-то гниловатый — Врану всё равно. Доводит он руку Баи до губы своей нижней, снизу вверх на неё смотрит — ну что?
— Да, не такой уж я учитель хороший, — Бая говорит, тоже неотрывно ему в глаза глядя.
— Хороший, хороший, — слегка Вран головой качает. — Просто каждому учителю перерывы нужны. Тоже на… хорошее что-нибудь.
— Хорошее, — вторит ему Бая.
И держит Вран по-прежнему её за запястье, но движется уже сама её рука по лицу его, к скуле поднимается, кость, под кожей выпирающую, очерчивает. Никогда Вран скулы свои особо не любил, худобу они лишнюю лицу его придавали, истощённость даже — хотя и ел всегда Вран неплохо, но никак ему углы острые убрать не удавалось. А сейчас… очень даже полезны они, углы эти. Вон как много у Баи мест, куда пальцы можно пристроить. Щёки гладкие разве так поизучаешь?
Наклоняется Бая, лицом своим у его лица замирает — и задевает её кончик носа его, и последний, медово-горький выдох она его губам дарит, и…
— Милуетесь?
…заканчивается всё, не успев начаться.
Мигом Бая голову на звук выгибает, мигом волосы её прощальным всполохом щёку Врана щекочут — и отдаляются.
Солн.
Сомневается Вран, что так уж необходимо Солну было в ельник этот забираться — да и в место именно то, которое Вран приглядел. Как чувствует, пёс сметливый.
— Учимся, — Вран спокойно отвечает, своей руки с руки Баи не убирая.
Не отшатывается от него и Бая, не вскакивает на ноги стыдливо, не притворяется, что и не было ничего, — тоже невозмутимо с осанкой своей прямой у него в ногах сидит да на дядю бесстрастно смотрит. «Ну и что, стесняться, думаешь, самой себя буду? — весь вид её говорит. — Не на ту напал».
— Учитесь, — кивает Солн. — И чему же вы учитесь?
Замечает Вран, что грязные сапоги его — значит, давно уже по лесу ходит, а не только из дома лютьего вышел. Забавно. Неужто действительно их искал? Любопытный какой.
— Да всему понемногу, дядя, — говорит Бая. — Вот тому, чему ты его не научил, я его учу.
Усмехается Солн — широко, понимающе.
— Да, такому я его точно учить не буду, — отвечает он. — Ну учитесь, учитесь. Только здесь и учитесь — а лучше поближе к границе с учёбой своей перебирайтесь. Неспокойно сейчас в лесу, гости всякие к нам зачастили — достаточно тебе, Бая, одного гостя, наверное?
— Гости? — Бая переспрашивает. — Люди?
— Люди, люди. До границы уж вчера почти дошли — только закат их и остановил. Тепло, верно, охотиться уж пора, ягоды первые собирать… Ты смотри, Вран — за племянницей моей смотри, чтобы она с сородичами твоими бывшими за ягодкой к кусту одному не потянулась. Договорились?
— Договорились, — отвечает Вран озадаченно.
— Ну и славно, — говорит Солн.
И обратно в зарослях ельника исчезает — как и не было его.
Стал он Врана в последнее время немного беспокоить. Другими глазами после откровения своего, после истории о мёртвой сестре Лесьяры на Врана смотрел — и странный был этот взгляд, как у хищника ленивого, на поляне кости греющего и тебя вдруг заметившего — и размышляющего, что делать с тобой, непутёвым. То ли уйти тебе позволить и негой тёплой наслаждаться продолжить, то ли…
— Это в порядке вещей у него, — говорит Бая, размышления врановы прерывая. — Каждую весну у него такое, чем дальше — тем хуже. На целый день в лес уходит, волком по нему бродит, ночует иногда даже — ничего в племени не делает, у него время… свободы наступает.
«Или скорби», — думает Вран.
Мать-то его волчицу в лесу как раз весной глубокой увидала.
— Да и лес с ним его любимый, — говорит Вран, мягко Баю к себе за запястье обратно притягивая. — На чём мы там остановились, красавица?
— На Белых болотах, красавец, — отвечает Бая — и так же мягко запястье из пальцев его вынимает.
А потом и вовсе на землю садится, ноги скрестив.
И смотрит на Врана глазами такими чистыми, невинными, что понимает Вран — всё, до новых встреч. На чём остановились — на том и закончим.
Спасибо большое, наставник любимый.
— На Белых болотах — так на Белых болотах, — покладисто Вран говорит, поудобнее голову на стволе еловом устраивая. — Говорила ты что-то о том, что из них род ваш вышел… Так, значит, появляются у вас всё-таки новые рода, племена новые? А как именно появляются?
— Не думаю, что такой вопрос Лесьяра тебе задаст, — задумчиво Бая отвечает. — Может, лучше задачку ту с водяным обсудим?
— Да забыла она уже о всех этих задачках, — качает головой Вран. — Новые для меня придумает, а какие — сто лет гадать надо. Ты лучше о племенах мне новых расскажи. Вот твоё, например… Как-то обходил всегда Солн стороной это — появилось и появилось, а обстоятельства никогда не упоминал…
Кажется, не слишком Бая отвечать ему хочет — видимо, не случайно Солн истории этой избегал.
— Ну скажи мне, красавица, — просяще Вран улыбается. — Утоли моё любопытство, хотя бы его утоли…
— Какой ты страдалец, — хмыкает Бая, но расслабляется заметно — это Врану и нужно. — Не рассказывал тебе Солн об этом, потому что… Потому что не от хорошей жизни племена распадаются. Потому что когда племя новое рождается, когда ветвь от старого отделяется — значит, не поделили они что-то. Взглядами разошлись, правду по-разному видели, согласия между ними не было. Одним племенем нам хозяин жить завещал, одним родом — отличаться мы этим должны были от людей, да только есть и в нас половины человеческие, и ведут эти половины нас порой туда, куда и смотреть нам не стоит. Горе это всегда большое для племени, когда родные его покидают — не принято у нас без нужды о таких вещах говорить, не принято в грязи этой лишний раз копаться.