— Много вы чего говорите, хозяйка, — Вран глаза сужает. — Много я слов от вас слышал, много обещаний — обещаете вы сейчас безопасность семье своей волчьей, да только обещали вы и меня волком сделать. Я вам напомню: как только, сказали, русалке запутавшейся я помогу, как только душу её растревоженную успокою, сразу, как там было, ровней вам стану? Вход мне к вам будет открыт? Только не уточнили вы, забыли вы как-то, что к равенству и к входу этому дополнительные испытания прилагаются, и смотреть мне на этот вход, пока не сгниёт дерево его и земля его холмяная не засыплет. Может, и здесь вы что-то не договариваете? Старики с детьми-то далеко от дома не уйдут, а вот молодёжь ваша вместе со старшими на охоту ходит. Много ли дичи можно на болоте поймать, или всё-таки в лес им придётся углубиться, где «дурость» в самом расцвете будет?

— Вран, — ещё раз Бая говорит, предупреждающе плечо его стискивая.

— Зима, Самбор. — Вран голову вскидывает, на вершину холма глядя. — Будете ли вы себя в безопасности чувствовать с такой хранительницей жизней ваших? Сможете ли вы на добыче пищи для племени сосредоточиться, сможете ли вы по лесу хозяевами ходить, или всё же нет-нет, да оглядываться будете: не испугается ли вас бестолочь деревенская очередная, не захочет ли она свою жизнь на всякий случай обезопасить? Хотите вы на Болота эти белые отправляться, верите ли вы, что сами люди из леса после отсиживания вашего испарятся, или намекнуть им стоит, что вам жизни ваши принадлежат, а не страху их? Намекнуть — а лучше прямо сказать, чтобы поняли они навсегда?

Молча его Зима с Самбором слушают. Слушают — да на Лесьяру поглядывают, и с каждым новым словом врановым всё отчётливее кое-что на лицах их проступает.

Сомнение.

Проявляется наконец и нечто на лице Лесьяры. Всячески скрываемое, разумеется. Тщательно не выдаваемое.

Но — проступает. Напрягается Лесьяра, явно не по душе ей приходится, какое влияние речь Врана на «молодёжь» её оказывает.

— Возможно, ошибалась я, — вдруг говорит она.

И мигом у Врана всё продолжение складное из головы вылетает.

— Говорил мне Солн, что вполне неплохо ты подготовлен, — добавляет Лесьяра, спокойно Врану в глаза смотря. — Говорил мне, что слишком сурова я была в оценке своей — возможно, и так. Вижу я, что задело душу твою единственную испытание это — вижу я, что злость оно в тебе поселило, в которой разобраться ты не можешь, на другие вещи, недоступные тебе ещё, её направляешь. Два дела я могу для Солна сделать: тело его забрать да волю его последнюю исполнить, мне озвученную. Переживаешь ты за племя наше искренне, неподдельно — и я тебе искренне говорю: станешь ты нам равным на Белых болотах, в течение месяца этого станешь и никакие испытания тебя сковывать тебя не будут. Таково желание Солна было — таково обещание моё новое и нерушимое.

Вран теряется. Косится на Баю — и с тем же замешательством она на него смотрит.

А потом Вран догадывается.

— Подкупить меня пытаетесь, хозяйка? — негромко он спрашивает. — Мысли мои другим хотите занять, речи мои в радостное русло повернуть? Хороший ход, да только не могу я радоваться, когда…

Подходит к нему резко Лесьяра — и так же резко в скулы его пальцами впивается, насильно голову его от Баи отворачивая.

— Говори, да не заговаривайся, Вран из Сухолесья, — говорит она, и льдом сухим каждое слово её слух вранов царапает, и такими же осколками льда острого глаза её насквозь Врана прошивают. — Оказываю я тебе услугу великую, дань уважения брату мужа моего отдаю — а ты продолжаешь против ветра плевать. Если услышу я от тебя ещё хоть одно слово перечащее, если хоть миг лишний ты у меня ещё отнимешь, тут же я решение своё изменю. Может, именно этого ты добиваешься? Может, не нужно тебе всё то, о чём ты мечтал с рождения самого?

Сводит у Врана челюсть от хватки её крепкой. Кажется, ещё немного, и сплющится кость, и проломит Лесьяра попросту лицо его. Никогда Вран Лесьяру такой не видел.

И побыстрее бы развидеть.

— Нет, — хрипит он, с трудом губы разжимая. — Нужно.

— Вот и молодец, — кивает Лесьяра, пальцы размыкая. — Бая, Самбор, Зима. За границу. Бая, мне что, дважды повторять надо?

— Нет, — отвечает Бая. Легонько плечо Врана сжимает, даже взгляд ему прощальный не подарив — и отходит.

Смотрит Вран на спину баину, на спины Самбора и Зимы, вмиг на холме развернувшихся, — и саднят у него скулы, и саднит в груди у него бессилие.

И никакого ликования от «обещания нового и нерушимого» он не чувствует.

Обряд

— Ой, уронила я свой гребешок! — причитает русалка. — В пучину тёмную, мутную уронила — ой, как же буду я волосы свои расчёсывать, как покажусь юношам стройным, румяным да красивым? Ой, всё глубже и глубже мой гребень уходит, скоро самого дна достигнет да там навеки и заляжет! Ой, что же делать мне, что же делать…

— Ой, и я гребешок свой уронила! — подхватывает вторая русалка. — Ещё глубже мой гребешок упал, ещё быстрее он ко дну приближается! Не успела я сегодня причесаться даже — уж скоро комками мои волосы собьются, колтунами неряшливыми по спине свисать будут! Ой, что же делать мне, что же…

Прищуривается первая русалка.

— Ничего ты не роняла!

— Да только что у тебя на глазах уронила, — отмахивается от неё вторая. — У тебя на глазах уронила, с моих глаз он пропал — а я-то и плавать не умею, а я-то и нырнуть за ним даже не могу, навсегда я уродиной нечёсаной останусь, если только не поможет мне кто-нибудь…

— Мне сначала помощь нужна, — говорит первая русалка угрожающе. — Я первая гребешок уронила!

— А у меня он дальше упал!

— Не может он у тебя дальше упасть, если в одну воду с моим он уронен!

— А он тяжелее, — находится вторая русалка. — Камнем на дно вмиг провалился, уж не знаю, где листок твой берёзовый болтается, которым ты в космах своих ковыряешься — мой-то гребешок ладный, мой-то гребешок…

— За моим гребешком он нырнёт!

— Нет, за моим!

— Нет, за моим!!!

Быстро причитания русалочьи в визги разъярённые переходят — забывают русалки о Вране, о гребешках своих, которые ни разу они при нём в руках не держали, друг другу в волосы вцепляются — и с верещанием отвратительным в болото по пояс проваливаются, пытаясь притопить соперницу.

Вран тяжело вздыхает.

— Помоги мне, милый! — булькает первая русалка, на мгновение показываясь из-под мутной воды — и тут же её вторая обратно туда погружает. — Тьфу! Дура! Своё придумай, а не чужое воруй! Дура, дура, дура! Утопит она меня, милый! Вместе с гребешком костьми в иле вязком осяду!

— Да мелковато тут что-то, — лениво Вран ей отвечает. — Как будто руками ты до ила можешь достать. Ты пошарь вокруг, милая. Сама ты свой гребешок найдёшь.

— Видишь? — торжествующе первая русалка сипит. — Со мной он говорит! Мне он помогает! Своего себе найди, а к моему не лезь! Ох, не вижу я ничего совсем, милый — водица здесь непроглядная, водица здесь…

— Ночь уже на лес опустилась! — перебивает её вторая русалка. — Я уж тоже ничего не вижу, милый — уж и башмаки свои в трясине потеряла, уж сама скоро в ней потеряюсь! Если не глубоко тут тебе, может, сам посмотришь? Помоги мне, а я тебе потом помогу!

— Тут права ты, — говорит Вран. — Ночь уже, а ночью бесполезно по болотам прыгать. Ты завтра утром вещи свои поищи, как светло станет.

— Дура! — возмущённо первая русалка повторяет, сверху на вторую наваливаясь и уже её под воду окуная. — Ты что ему городишь? Ты зачем ему напомнила, что темно уже? Забыл он про эту темноту, за мной готов был идти — мне он верит, а не тебе! Ты не слушай её, милый — ты меня…

— Сама дура!

— Отцепись от меня!

— Сама отцепись!

Смотрит Вран ещё немного на битву эту слишком равную, чтобы победил в ней кто-то, а потом отворачивается.

И так — каждый день. Вечер. Ночь. Утро. Сутки сутками сменяются, а больше ничего и не меняется.

Быстро люты на болота свои перебрались — одним днём управились. Дрогнул холм в последний раз перед глазами Врана — да в воздухе растворился, и только Чомор уже знает, когда он в следующий раз на том же месте появится. Может, через пару лет — а, может, никогда.