— Ну что, красавец, — спрашивает она с улыбкой лёгкой, голову на него подняв, — что ты сказать мне хочешь?

И тронута эта улыбка грустью едва уловимой — не знал бы Вран, как обычно Бая улыбается, ничего бы и не заметил.

Но Вран знает.

И всё же Бая улыбается. Не кричит на него, не огрызается, ни в чём не обвиняет. Как и обещала. Держит Бая своё слово. До сих пор держит. Вопреки всему.

И вновь начинает надежда у Врана в груди теплиться. И вновь кажется Врану — нет, теперь-то у него всё получится. Всё он исправит… хотя и исправлять-то нечего — не исправит, а лучше сделает.

— Пойдём со мной, — негромко, просяще, почти умоляюще Вран говорит. — Пойдём со мной, Бая, пойдём со мной, красавица. Ты же видишь — не шучу я сейчас. Видишь же — нужна ты мне как никогда. Об одном лишь тебя прошу — пошли со мной.

— Не шутишь, — подтверждает Бая задумчиво. — Нужна. Об одном просишь… а помнишь, как я тебя просила язык сегодня за зубами держать?

И правда просила — как чувствовала. Нечего Врану на это ответить. Пожимает он плечами виновато, улыбается смущённо — и руку ей протягивает:

— Пойдём.

Смотрит Бая на ладонь его, рубцами от Чомора испещрённую. Потом вновь глаза к его глазам поднимает.

И сама поднимается — неторопливо, изящно, так плавно, как только она умеет.

Замирает у Врана всё внутри. Кажется, и сердце его останавливается, и дышать он перестаёт, и в глазах даже мутнеет.

Протягивает Бая к нему руку.

И касается его пальцев своими.

И загибает их обратно, к ладони прижимая.

— Нет, Вран, — мягко она говорит.

Молчит Вран. Лежит её рука на его. Покачивается от порывов ветра серьга в ухе. Смотрит ему Бая в глаза.

— Ты очень правильно в речи своей сказал, — говорит она. — Меня переубеждать бессмысленно — не для того я рождена, чтобы племя своё в час трудный покинуть. А остальных ты и без меня переубедишь. Надеюсь, что и правда всё им ты дашь, что обещал в речах своих — но не со мной тебе этим заниматься, другие у меня обязанности есть. Не захотел ты их со мной разделить — почему же я с тобой должна твои, самоназначенные, разделять?

— Потому что…

Качает Бая головой.

Касается губ его поцелуем лёгким, невесомым почти. И не чувствует Вран её губ — только влагу дождя, на них скопившуюся.

А потом отходит Бая от него и обратно в круг садится, спиной к нему повернувшись.

Вот и всё.

— Вран! — далёкий-далёкий голос Нерева рявкает. — Может, на потом все милования оставишь? Иначе они нас не отпустят!

— Почему же не отпустят? — задумчиво голос Лесьяры спрашивает. — Никогда мы у себя тех не держали, кому не подходят законы наши. Не беспокойся об этом — все дороги для вас открыты. Я права?

Заторможенно Вран к ней поворачивается.

Кивают на её слова остальные лютицы, такие же бесстрастные, как и она. Только лютицы эти спокойными и кажутся — склон холма уже в сплошной водоворот споров и ругани превратился, но и это их, похоже, не волнует. Не в первый раз подобное у них как будто. А если и в первый — то слышали они о таком, готовы к этому были.

— Вран, — ловит его взгляд Лесьяра. — Прежде чем ты уйдёшь. На несколько слов.

Отходит Лесьяра к краю холма — подальше от глав других племён и не слишком близко к первому ряду обычных лютов. Подзывает к себе Врана взмахом руки.

«Нет», — сказала ему Бая.

«Нет — меня переубеждать бессмысленно».

Но ведь получалось это раньше у Врана. Получалось. По-лу-ча-лось. Что же сейчас не так пошло? Где же он просчитался, о чём недоговорил, о чём переговорил?

Идёт Вран за Лесьярой, и совсем почему-то не боится — хотя стоило бы. А ну как решит она сейчас, например, горло ему ножом своим перерезать на глазах у всех — в назидание?

Но нет — слишком хорошо Вран Лесьяру знает. Это выше её достоинства. Никогда она не станет руки пачкать подобным образом.

— Думала я, — негромко, так, чтобы только Вран слышал, Лесьяра начинает, — что хотя бы теперь сможешь ты правду сказать, а не всё под себя переврать. Но — не сложилось. Говоришь ты много о страхе нашем перед людьми, Вран из Сухолесья, но главным страхом сердце твоё ведомо, а не наши. Пока будешь ты правды бояться, ответственности за поступки свои, никого ты для «племени» своего лучше не найдёшь, чем Горан с Зораном. Не возьмётся за руку твою дочь моя, не приму я связь вашу, которую ты сам сегодня и расторг — а ведь я хотела. А ведь обещала я себе и Травному пообещала, хоть и против он был: если сможет Вран из Сухолесья через себя переступить, если признаётся он в содеянном сегодня, дам я ему возможность всё исправить. Хотя, возможно, он этого и не заслуживает.

— И о каком содеянном вы знаете? — так же негромко её Вран спрашивает.

Хотя мог бы и громче. Какая уж теперь разница?

— Обо всём, — ведёт плечами Лесьяра. — Но не волнуйся, Вран из Сухолесья: не стану я это перед всеми выносить, коли сам ты этого не хочешь. Уходи от нас тихо, спокойно и подальше, да тех с собой забери, кто обиду на наши устои в сердце держит — я обещаю, что в лес вечный тайну твою с собой унесу, если пообещаешь и ты Баю больше не беспокоить. Хотя… с кем это я обещаниями обмениваюсь? С тем, кто только то делает, что ему приятно?

— С тем, кого сама до такого довела, — сквозь зубы Вран отвечает.

И впервые на его памяти весело-весело Лесьяра улыбается. Без насмешки, без яда, без снисходительности — словно самую смешную вещь на свете Вран ей сказал.

— Да уж не думаю, — с улыбкой этой удивительно открытой она говорит. — Иди, Вран из Сухолесья — ни вороны нашему племени не нужны, ни вруны. И приглядывай за теми, кого за собой ты утащишь — и скажи им, если смелости хватит, что всегда готовы мы обратно их принять. Когда поймут они, на чьи речи сладкие купились.

И Вран уходит.

И никто ни ему, ни другим лютам не мешает.

Как и обещала Лесьяра.

И горит серьга в его ухе.

Горит.

Горит…

«Нет».

Послание

— Он совсем не в себе, — выдыхает Сивер.

На самом деле, Сивер говорит далеко не «совсем не в себе», а кое-что покрепче. Но Бая вежливо делает вид, что действующий знахарь племени только что не выругался на чём свет стоит прямо перед ней. Знахари должны быть сдержанными и рассудительными, а главы племени — тем более.

Поэтому Бая говорит только:

— Разве? По-моему, это вполне закономерно.

— «Закономерно»? Ну, если всепоглощающая тупость вкупе со столь же всепоглощающей самоуверенностью — это «закономерно»…

— Весьма, — пожимает плечами Бая. — Не мог бы ты дать мне на это посмотреть?

— Посмотреть? — с ещё большим возмущением переспрашивает Сивер. — И что ты хочешь увидеть, чего не видел я? Я же прочитал тебе всё, от первой буквы последн…

— Похоже, кто-то до сих пор не понял, что входит в обязанности знахаря, братик, — фыркает Бая, ловко выхватывая из рук Сивера кусок тонкой бересты. — Если я говорю, что чего-то хочу, мне не нужно задавать лишних вопросов.

— Ты ведь шутишь, верно? — тянет Сивер. — Бая, давай просто сожжём это и…

— Сожжём? Ну уж нет.

Конечно, Бая шутит.

Прошло уже пять лет с тех пор, как она заняла место своей матери, а Бая всё шутит. Наверное, Лесьяра не обрадовалась бы такому легкомыслию. Наверное, Лесьяра не обрадовалась бы тому, что Бая действительно каждый раз читает эти торжественные письмена, а не отправляет их, брезгливо поморщившись, в лес — Лесьяра бы не стала тратить на них и огонь, тут Сивер хватил лишнего.

Но, с другой стороны, Лесьяра была бы рада хотя бы тому, что племя под чутким руководством Баи и Сивера не развалилось на части, не умерло от голода и не перегрызло друг другу глотки в случайных ссорах. Бая, в отличие от Врана, никогда не страдала от лишней самоуверенности — Бая прекрасно понимает, что бремя правления, свалившееся на их с Сивером ещё неокрепшие плечи, легко могло раздавить их своей неожиданностью так, что не поднялся бы уже никто. Бая, конечно, знала, что когда-нибудь этот миг наступит — но, как и всё в этой жизни, он наступил слишком быстро и внезапно.