А большего Врану и не требовалось.

Трясина

— Вы не туда идёте, — шипит Сивер отчаянно. — Не-ту-да! Ты его в лес поглубже отвести решила, Бая? Хорошая затея — но почему не в деревню обратно? Мне он тоже надоел, но не смерти же его за это предавать? Давайте-ка, разворачивайтесь — и назад!

Впервые у Врана слов не находится, чтобы описать, как надоел ему кто-то. Помнит он, что голос Сивера с голосом Ратко сравнивал, да только Ратко по сравнению с чудовищем этим назойливым — самый лучший человек на свете, самый понимающий, самый великодушный. И Войко вместе с ним, и Деян, и Латута тоже — все они замечательные, потому как говорить хотя бы устают, не способны они безостановочно одно и то же талдычить.

А Сивер уже добрый час этим занимается, ничто его не берёт — ни молчание, ни ответы язвительные.

— Я прекрасно лес этот знаю, — спокойно Бая говорит, впереди шагающая. — И место, где русалка твоя живёт — тоже. Ужели не помнишь, как сам меня к ней водил, о помощи просил?

Вран шумно через нос выдыхает. Зря это Бая затеяла, вот вопросы этому неугомонному задавать — последнее дело, точно он от тебя после них не отстанет.

— Тебя? Тебя — водил, просил, — оживляется Сивер. — Но водил ли я туда людей, головой от бездельной юности поехавших? Нет, такого что-то не припомню. А как думаешь, почему не водил? Может, упустил я что-то в правилах наших, подзабыл, как правильно себя вести? Может, говорила нам Лесьяра с детства: лучший способ душе заблудшей помочь — дурака к ней кромешного привести, дурак-то точно ей понравится? Посмешить ты её хочешь? Не спорю, посмеяться может — и с тем же смехом его под лёд и утащит. Слышишь, Вран из Сухолесья? Такая у тебя судьба будет, если не остановишься сейчас же. В прямом смысле на Белых болотах поселишься, сбудется мечта твоя — да только криво-косо сбудется, помяни моё слово!

Нет уж, его слова Вран точно поминать не будет. Ни при каких обстоятельствах.

— Да заткнись ты уже, — просто говорит он — и шагу прибавляет, чтобы с Баей вровень идти. — Бая, может, отправишь ты его обратно? Посмотри на него — измучился весь уже, места себе от тревог своих надуманных найти не может. Позаботься о брате, а то сам головой поедет. Волнуется он очень, слышишь — уже бредить начинает, дороги знакомой не узнаёт, леса родного не понимает. Младших беречь надо, не готов он, видимо, ещё к задачам таким взрослым. Пусть домой вернётся, отдохнёт, переживаниями своими с друзьями поделится…

Дрогают уголки губ Баи в улыбке скрываемой, но качает она головой, на Врана даже не взглянув:

— Брат мой младше тебя на пару лет всего лишь, и полное право он имеет с нами идти. Его это подопечная, его это ответственность — и ничего плохого нет в том, что волнуется он и за тебя тоже. Работа это наша — о других беспокоиться. С этим ничего не поделаешь.

— Да, но не помню я, чтобы Лесьяра его обо мне беспокоиться просила, — пожимает плечами Вран, упрямо пытаясь взгляд Баи поймать. — Помню, что меня к русалке отправила, помню, что меня теперь за неё ответственным назначила. А о его участии я что-то ничего не…

— Это тебя-то она ответственным назначила? — сердито фыркает Сивер, тоже Баю обгоняя — и с другой стороны от неё идя, по правую руку. — Да отмахнулась она от тебя, как от мухи назойливой, палку в меду сладком в лес наугад швырнула — а ты за ней и полетел!

— Не помню и я, чтобы о моём участии Лесьяра что-то говорила, — замечает Бая. — Однако же я здесь.

Да. Однако же она здесь.

На это Врану возразить нечего.

Согласилась Бая принести ему всё, что он попросил — долго молчала, испытующе на него глядя, и сомнений столько было в глубине её глаз, сколько рыбы после нереста в реках не водится. Но затем решилась почему-то — и, хоть и догадывался Вран, на что она надеется, с облегчением и благодарностью её согласие принял.

Сиверу, разумеется, это не понравилось. Вспыхнул он сразу же, как только Бая своё благословенное и короткое «Ладно» произнесла и руку за сумкой Врана протянула. Распалялся Сивер всё больше и больше, пока Бая Врана к двери в лес вела, мигом в стене холма нарисовавшейся, перебивал Баю своими вставками невозможными, пока Бая Врану ждать снаружи наказывала. Закрылась за Враном дверь, задрожал воздух, растворился в этом дрожании холм мгновенно, в прежнюю чащу леса превратившись — но чудилось Врану, что слышит он всё ещё голос этот въедливый, Баю отговаривающий.

Вран понимал: не из веры в него Бая ему своё согласие подарила. Не от убеждённости в том, что он успеха добьётся. Не поверила Бая его сказкам о дружбе с русалками, никто из лютов не поверил; красноречие — это, конечно, хорошо, но на нём одном далеко не уедешь. Решила просто Бая малой кровью обойтись: сделать так, как просит он, отвести туда, куда послали его, — а потом дождаться, пока не получится у него ничего, может, и русалка к нему никакая из воды не выйдет, и говорить с Враном никто не станет. И скажет Бая ему тогда спокойно: «Что ж, вот и всё». И действительно — всё это будет.

У Врана было время об этом подумать. Вран отчаиваться не привык — да и отступать тоже. Всегда что-то придумать можно, выкрутиться, выход найти — вот как с лютами получилось. В конце концов, Вран знает, как принято у девок деревенских русалок задабривать, и до сих пор из их деревни ни одну девку, вроде бы, за подарки русалки к себе не утащили.

— А Лесьяра — это, значит, главная у вас? — спрашивает Вран у Баи.

Лес зимний проснулся давно, насколько это зимние леса вообще умеют: летние-то жизни полны, через край она бьёт, птицы на рассвете щебечут, звери в кустах суетятся, а зимой только снег под ногами по-особенному звонко скрипит да солнце в сугробах мягко искрится. Солнце уже за облаками скрылось, не сообразишь даже, сколько времени толком: то ли утро позднее, то ли к полудню поближе. В полдень Вран, честно говоря, очень бы не хотел с нечисткой встречаться. Сильны они в полдень — почти так же сильны, как в полночь.

— Значит, главная, — отвечает Бая.

Множество вопросов Врану хочется задать. А почему женщина-то у вас главная? А муж её разве не против? И как — частое это для вас явление, что вожаками волчьими не мужчины становятся? Как только племя целое на это соглашается? Неужели все голоса свои за Лесьяру эту поотдавали?

Но опасные это вопросы. Тем более что Бая — дочь родная Лесьяры.

Поэтому Вран спрашивает только:

— А отец твой тоже старейшина, правильно я понял? Почему-то молча на меня смотрел, ни слова не сказал, всё улыбался. До этого они с матерью твоей переговорили, что ли?

Бая останавливается.

— Отец мой?.. — переспрашивает она озадаченно. — Это ты когда отца моего увидеть…

Озаряется её лицо пониманием — и вдруг делает она то, чего совсем Вран от неё ожидал: хохотать во весь голос начинает.

А Сивер, уже рот открывший со своей опостылевшей Врану миной презрительной, так со ртом распахнутым и застывает — и таращится на Баю молча, словно в воздух она у него на глазах взлетела, а не рассмеялась.

— Умора, — выдыхает Бая. — Отца увидел… Вот с этого тебе и следовало разговор с матерью моей начинать, вмиг бы ты её увлёк! Со способностью мёртвых видеть к ней точно ещё не приходили…

О.

«Мне очень жаль», — сказал бы Вран, да не выглядит Бая особо расстроенной. Должно быть, очень давняя это потеря.

— А кого увидел тогда? — спрашивает он, виновато улыбаясь. — Кто за спиной её стоял да уши грел? Просто старейш…

— Да нет у нас старейшин, дубьё ты стоеросовое, — перебивает его Сивер раздражённо. — Заело тебя на них? Лесьяра — глава рода нашего, единственная глава, и другие нам не нужны. А ты, Бая, зря смеёшься — вполне он мог отца нашего видеть, хоть по десять раз на дню, когда они праздник свой очередной недоумочный отмечали. Живо они тело отца нашего к себе уволокли да кожу с него содрали, а теперь «старейшины» их в ней по кургану нашему расхаживают да ножом его, наверное, любуются.