И нож с волчьей мордой на рукояти.

Не знает Вран, не помнит, как всё это из деревни сам донёс. Понятия не имеет, как никто его не увидел. Может, благодаря опыту его прошлому: много чего он из изб соседских для дела своего так же ночами глубокими таскал и возвращал незамеченным. Может, сам волк ему помог, любимый его, остромордый, на капище вечным деревом стоящий, — или волчица напротив, или вовсе кто-то неизвестный. Может, всё сразу. Смазался у Врана весь путь его, не вспомнит он даже, в какой дом после отцовского пошёл — просто во все старейшинские залезал, тихо, быстро, скрытно, как он это умеет. Не тяжело ему было, хотя шкур всё прибавлялось и прибавлялось, не холодно даже — никак. Злоба его вперёд по домам гнала, но злоба стылая, бесчувственная, ледяная — тронул бы его кто, да отпрянул бы сразу, как Вран от руки русалки отдёрнулся. Пригляделся Вран к изнанке первой шкуры всё-таки.

И сразу несколько швов грубых обнаружил, широкие прорези стягивающих.

Как только раньше не замечал?

— Тот нож? — Вран тихо спрашивает.

— Тот, — надтреснутым голосом Сивер отвечает.

Вран кивает.

Так он и думал.

А Сивер не на нож смотрит — на одну из шкур верхних.

И Врану не нужно спрашивать, чья она.

— Не мог я ничего с русалкой сделать… — начинает он.

— Нет, — вдруг Бая его прерывает. — Не нам тебе это говорить. Сивер, помогай. Поровну разделим. Вран… надень.

И вытаскивает Бая из-под ножа шкуру ту самую. И Врану её протягивает.

Вран изумлённо на Баю смотрит. Потом — на шкуру. Потом — снова на Баю.

— Но это же…

— Тепло это твоё по дороге к нам, — мотает головой Бая, к нему со шкурой в руках шагая — и действительно ему на плечи её накидывая. — Не спорь. Не осквернишь ты его — нет разницы для него, в руках ли наших или на плечах твоих домой возвращаться. Думаю, не против он был бы человеку в последний раз помочь. А коли мать мою обидеть боишься — не волнуйся, снимем мы с тебя всё перед границей.

— Не мог я ничего с русалкой сделать, — Вран ещё раз говорит, и уже с трудом его язык шевелится. — Неправду я вам сказал — никогда я с ними не связывался, впервые я её сегодня встретил. Неправду я вам сказал, а сам в правду верить отказывался — рассказал мне Сивер, откуда одежды обрядовые наши берутся, откуда ножи красивые иноземные появляются, а я всё твердил себе: быть такого не может. Не могут люди мои…

В сторону Врана ведёт, Бая его с одной стороны под руку подхватывает, а Сивер, неожиданно — с другой. Скачут мысли у Врана. Холод, кажется, даже в разум его проник, а уж в глаза и подавно: еле Вран на лице Лесьяры сосредотачивается, расплывается оно перед ним, словно опять люты туман свой волшебный призвали.

Но не туман это — просто сознание от Врана потихоньку ускользает.

— … но не мои это люди, — продолжает Вран упрямо, не замечая, что половину речи заготовленной проглатывает. — Не могу я своими тех называть, кто подобное спокойно совершает. Тех, кто волков о помощи просит, волколаком своего сына увидеть мечтает, а сам без раздумий ножи рядом с мёртвым волком подбирает и в шкуре его потом на праздниках танцует. Кто детей в реках топит, дочерей в один час родившихся разлучая — а потом вид делает, что и не было дочери второй. Кто… Веш… мальчик, которого Сивер нашёл… Я вспомнил — ходила у нас лет десять назад на сносях одна, рожать должна была — да уродом посмертно ребёнок родился, таким уродом, что сжигали его, в тряпки завёрнутого, никто лица его не видел — а вдруг…

А вдруг, а вдруг, а вдруг…

У Лесьяры взгляд другой совсем — такой же пронзительный, но отличающийся чем-то от утреннего, только вот чем — никак Вран не разберёт. Смотрит на него Лесьяра снизу вверх: как только шкуру ту самую на земле увидела, сразу на колени перед ней опустилась, пальцами в шерсть её клочковатую, неухоженную совсем зарылась — да так от неё пальцев и не отнимала. Шерсть цветом — совсем как волосы Сивера. Один в один.

Не улыбается больше великан, не смотрит на Врана с безразличием усталым сестра баина. Тоже другие они сейчас — жаль, что Вран никак в толк не возьмёт, как именно. Ничего уже Вран не соображает. Какие ему оттенки чувств на лицах человеческих?

— … мальчик этот… — всё равно Вран пытается.

Всё — окончательно холод его мысли сковывает. Темнеет всё перед глазами — только и успевает Вран напоследок заметить, как поднимается быстро Лесьяра с колен.

А потом уже кромешная тьма на него опускается.

Весна

— Латута, — по всему болоту вкрадчивый голос Сивера разносится. — Латута, ну погоди, постой, остановись же ты! Давай поговорим просто, а? Отдохни, присядь, дух переведи — как дела у тебя? Может, расскажешь мне? Как ночь провела, что сегодня делать собираешься?

— Не Латута я, — привычно Рыжка воем певучим ему через плечо бросает, даже не оборачиваясь.

— А кто? — мгновенно Сивер спрашивает.

Но Рыжка, разумеется, не отвечает. Слишком занята она завываниями своими протяжными, слишком занята тем, что с любопытством искренним ноги свои разглядывает, в трясине почти по самые бёдра уже увязшие. Любит Рыжка таким заниматься — какие только опыты над собой не ставит.

Вран тяжело вздыхает.

— Может, ты попробуешь? — чутко Зима спрашивает, тут же голову к нему повернув.

Зима — лютица молодая, с Враном сегодня на болото напросившаяся, хотя свою работу ей старший поручил. У Врана тоже, в общем-то, другие поручения, совсем не болотного порядка — Вран от них и не уклоняется, просто… чуть позже выполнить собирается. Вран не то чтобы обществу Зимы безмерно счастлив, но и отсылать её опасно было — мало ли, обиду затаит какую, своему старшему пожалуется или, не дай Чомор, врановому. Поэтому пришлось с собой её взять, губы в улыбке неискренней растянув, когда нагнала она его недалеко от границы.

И сидят сейчас Вран с Зимой на краю болота, спинами к дереву, от бури весенней рухнувшему, привалившись, и заботливо Зима плащ свой на землю бросила, чтобы не промокла их одежда от сырости земли оттаивающей, и радоваться, вроде бы, Вран этому должен — вон как, и друзья у него уже появились, и Сивер его сегодня почти помоями не облил, как понял, что Вран снова с ним пойдёт, и весна наконец в права свои вступает, а значит, гораздо легче Врану будет пропитание в лесу искать, реже придётся к лютам молодым да сердобольным тайком приставать, чтобы поделились они с ним пищей своей стайной…

…но никакой радости особой у Врана нет.

— Да нет, — говорит он, рассеянно руки на груди скрещивая. Сивер пытается осторожно Рыжку из трясины вытащить, но плевать хотела Рыжка на все его попытки — прощальным воем она своим унылым воздух рассекает да с головой под воду мутную уходит. Сивер в сердцах сплёвывает. Даже это Врана уже не забавляет. — Бесполезно. Надо что-то другое придумать.

— Что? — преданно Зима ему в глаза заглядывает.

Подавляет Вран ещё один тяжёлый вздох. Чем-то Зима на Баю похожа… вернее, изо всех сил старается походить. Держаться так же прямо и статно старается — и иногда удаётся ей это даже, вот только стоит старшему её требовательно окликнуть, тут же голову в плечи втягивает. Волосы у неё длинные и тёмные, как у Баи, распущенные, по спине струящиеся — хотя многие лютицы спокойно волосы собирают, если они им мешают; даже, судя по всему, завивает их Зима как-то, тщась, чтобы спадали они до поясницы такими же волнами мягкими, как у Баи, — но прямые у Зимы волосы, и очень странно это выглядит, особенно когда они частично распрямляться начинают. Кожа у неё цветом баину напоминает, тоже смуглая — но лицо другое совсем, узкое, хищное, словно птичье, и глаза такие же — всегда чуть прищуренные, будто замышляющие что-то, никакого доверия не внушающие.

А Зима уж очень хочет, чтобы Вран ей доверял.

Жаль, очень жаль Врану, что именно она сегодня за ним увязалась. На ту, с кем хотел бы он сюда пойти, он уже и не надеется… но согласился бы на того же Нерева, или молчаливого Самбора, или братьев-близнецов Зорана и Горана. Вран прекрасно понимает, чего пытается добиться от него Зима.