Северное сияние исчезло так же внезапно, как и возникло. В воздухе слышался тоненький писк-свист...

— До чум, Андрей-Володь, нам не добежать, — вдруг заволновался Никифор. — Бежим те кусты, — начал поворачивать он оленей. — Пурга несет.

— Это не кусты, Никифор, это островок елового леса — вглядывался в даль Журавский. — Очевидно, такой же, как возле дома Ипатия... Поедем, переждем пургу и обследуем хорошенько лес, — согласился Андрей, совершенно успокоенный сполохами.

В перелеске было пока тихо, и они успели распрячь оленей, установить маленькую палатку и разжечь в ней керосинку, которую вместе с бачком керосина возили они постоянно на тот случай, если поблизости не окажется дров. Оленей Никифор пустил пастись, нарту с увязанными на ней нехитрыми вещами и продуктами он поставил торчком в густом ельнике, чтобы не выгребать потом из-под снега.

— Пурга короткий будет, — успокоил Ель-Микиш Андрея, — три-четыре лун. Сукарь едим, строганинка едим, — вынул он небольшой мешочек из-за пазухи, готовясь ужинать и пить чай.

Метель бушевала над просторами тундры и сутки, и двое, и трое... Стихла она в ночь на пятые сутки, уступив место свирепым никольским морозам. Последние дни Никифор с Журавским пролежали без пищи и тепла — кончился небольшой запас сухарей; оленины и керосина. Утром, облазив весь маленький перелесок, Никифор не нашел ни нарты, ни оленей.

— Олешка нет, лыжи абу, винтовка твоя украл — ее воровал Пиль-Рысь, — подытожил горестно проводник. — Век тундра такой вор не знал! — сжимал он в ярости кулаки. — Куда пойдем?!

— Никифор, давай разберемся в обстановке, — заговорил Андрей, пытаясь как-то отдалить беду. — Вот карта: до села Колва четыреста верст, до Ипатия — верст сто, до стада Кожевина — двести... Куда пойдем? Ты опытней меня, Никифор, думай, думай... У нас есть винтовка... Твоя винтовка, с которой ты не расстаешься, не то что я, разиня.

— Винтовка есть, — согласился Никифор, — лыж нет, еда нет! Пиль-Рысь воровал все!

— Может, не Пиль-Рысь?

— Пиль-Рысь! — твердо сказал Никифор. — Его знаю, отца знаю, деда знаю: он в пургу пойдет, он в мороз пойдет, он неделю будет как волк ползти по следу — деньги дай! Кто дал ему деньги за нас, Андрей-Володь?! Зачем ему наша смерть?!

— Тогда бы он убил нас, — попытался возразить Журавский, настойчиво выискивая причины небывалого воровства в тундре.

— Убивать нельзя, — так же твердо сказал Никифор. — Куда схоронишь? В снег? — спросил он так, как будто разговор шел о ком-то постороннем, далеком от них. — Летом найдут дырявый башка, — выделил он последние слова, — все скажут: Ель-Микиш и Андрей-Володь Пиль-Рысь стрелял! Почему стрелял?!

Журавский и сам понимал, что такая расправа с ними, обреченными на быструю голодную смерть в пятидесятиградусные морозы, начисто снимет подозрения с Тафтина и его пособников. Оленей же с нартами можно потерять по-разному...

Обдумав все, перебрав различные варианты спасения, Никифор и Андрей решили идти к стаду Кожевина. Они надеялись за три-четыре дня добраться до кромки лесов, где будут топливо и куропатки, где их, может быть, найдут сыновья Семена. Но как добраться туда истощенным в страшный мороз?

— Надо добыть песца, — решил Никифор. — Они, голодные, сейчас будут шнырять по тундре.

Соорудив из палатки подобие рюкзака, они вышли в открытый безмолвный простор.

Песца они убили в тот же день, проохотившись за ним часа три: Никифор, велев Андрею закопаться в снег с винтовкой около одинокого маленького кустика, сделал огромный круг и тихонько издали подгонял к нему любопытного зверька, прибегая ко всему запасу охотничьей хитрости.

После удачного выстрела он ободрал его, съел теплую печень и почки, сердце отдал Андрею. Андрей ел раньше сырое оленье мясо, но от песцового, резко отдающего псиной, его тошнило до желчи, до зелени, до потери сознания. Вот когда испугался Никифор — Андрей не сможет идти, а ему, Никифору, уйти от него нельзя! Он еще надеялся, что организм Андрея примет мороженое мясо, мелко настроганную мякоть, однако Андрея теперь тошнило даже от упоминания о такой еде...

Какое-то время они еще шли... Андрей просил об одном:

— Ель-Микиш, выживи, донеси карту и мои записки до ученых...

— Жить будем, — уверял Никифор. — Смерть будет Пиль-Рысь!

Днями Никифор снимал с себя грубую оленью малицу-совик, сшитую шерстью наружу, заталкивал туда ослабевшего Андрея, захлестывал у него под мышками палаточные веревки, запрягался в лямку и вез, вез, вез...

Ночью он рыл прикладом винтовки под обрывом какой-нибудь речушки нору, надевал свой совик, грыз строганину и, обняв Андрея, согревал его своим дыханием. В тепле Андрей отходил, старался подбодрить Никифора, внушая ему, что главное теперь — вынести, сохранить карту и дневники.

— Се краним, — отвечал неизменно Никифор, — токо Таптин и Пиль-Рысь кулома. Кулома! — давал себе и Андрею обет Ель-Микиш, понявший наконец, от кого исходят их страшные беды.

На четвертый день Никифор убил трех куропаток в мелком перелеске, нашел сушину, разжег костер.

— Жить будем, — заключил он. — Жить будем, Андрей-Володь!

Тут и нашли их сыновья Семена Кожевина, третий день кружившие по тундре.

— От они где! — обрадовались. — А Пиль-Рысь сказал, что вы уехали гостить в Колву, что с нами дале вы не пойдете...

— Рысь одно не знай — моя винтовка не знай!.. — начал Никифор, но, поймав предостерегающий взгляд Журавского, осекся — они уговорились до поры до времени молчать о причинах преступления телохранителя Тафтина. Пусть думают, что пурга угнала их оленей, что случай водил их по краю бездны.

В Пустозерск, в дом Семена Кожевина, пришли они в самый канун крещения, в крепкие, ухающие разрывами метровых льдов рождественские морозы. Журавский и Никифор, не бывшие дома по полгода, послали в Усть-Цильму и Мохчу рождественские поздравления, послали весть, что живы и здоровы, но что домой приедут не раньше масленицы.

— Да пошто ты так-то, Андрей Володимирыч, домашних-то изводишь? — удивился Семен Кожевин. — Тутока триста верст до Усть-Цильмы. Чай, с тоски жена-то на нет изошлась?

— Рад бы я домой, да дело закончить надо, Семен. Стадо ты держать в пустозерском ернике не будешь, не для того спасал?

— Знамо. Найму пастухов-самоедов и отправлю в мезенские леса.

— Пойдем и мы с ним.

— Да на што тебе, Андрей, така каторга?! Нешто нет тебе иной жизни?!

— Нет мне, Семен, иной жизни, да и не хочу я ее — скучная она.

— Веселье у нас было! Как осподь живыми оставил?

Попарившись два дня кряду в натопленной до сини в воздухе бане, наевшись мягких сметанных шанежек и розовой, в белых прожилках, малосольной семги, Андрей Журавский укатил на рысаке за двадцать верст на шведский завод «Стелла Поларе».

Мартин Ульсен встретил Журавского с откровенной радостью.

— На ловец и зверь спешит, — твердо и ясно выговаривая русские слова, улыбался Ульсен, усаживая Андрея на мягкий диван в кабинете. — С обед хотел катить Пустозерск — смотреть русский Фритьоф Нансен, глянь — он идет Ульсен, — весело взмахивал седой швед руками, словно собирался взлететь над Журавским.

— Не возвеличивайте, Мартин Абрамович, меня, не унижайте Нансена.

— Как знать, как знать, Андрей Владимирович? — загадочно улыбался новоявленный русский подданный. — Прошлый год встречаль Мартин тут безвестный Журавский, этот год встречаль обладатель большой золотой медаль, открыватель хребет и каменный уголь.

— Какой уголь? Что вы имеете в виду?

— Андрей Владимирович играет Мартин кошка-мышка. Почему?

Ульсен прошел к шкафу, достал свернутую трубочкой карту и развернул ее на столе.

— Прошу господина Журавского глядеть сюда, — пригласил он Андрея. — Кто открыватель этот хребет? — показывал он на ясно обозначенный отросток от Уральских гор. — Кто нанес на карта Российской империи эти значки угольных рождений? — показывал Ульсен на три значка угольных месторождений в среднем течении Адзьвы.