Только благодаря таким взаимоотношениям «троицы», как звали теперь архангелогородцы союз губернатора с Чаловым и Ушаковым, Тафтин, вместо того чтобы занять место в тюрьме, получил право беспредельной власти над всеми кочевниками европейской Российской тундры. Учитывая, что слух об отмене пушного ясака может достичь самоедов, он укрепил «свое право» «Дарственной Грамотой», якобы жалованной ему — Петру, сыну Александра III — на предмет владения Малой и Большой самоедскими Землями с правом взимания пушной дани — по три шкуры песцовых или лисьих с каждой самоедской души. Эту «грамоту», как и «царский» поясной портрет, изготовили Тафтину в Петербурге так искусно, что даже Чалов, державший в руках сотни фальшивых русских и иных паспортов и различных удостоверений, ахнул:

— Мошенники! Изготовили так, что сам Николай Второй не усомнится, что ты его дядя! Однако ж...

Что стояло за этим «однако ж», Петр Платович, возведенный мошенниками в «принцы», знал: боже упаси теперь обделить Чалова в третьей доле ясачного сбора, а еще страшнее — сболтнуть. Тафтин отлично знал друга своей юности — Чалов не будет дожидаться следствия и решения суда...

И еще один человек был страшен Тафтину — Журавский, ездивший по всей тундре, знающий языки кочевников и слывущий у них за доброго духа. Страшен был своими бескомпромиссностью, честностью, не терпящей безнаказанного злодеяния и тогда, когда злодеяние можно пресечь только ценой собственной жизни.

В Петербурге Журавский не был с лета 1906 года — с тех пор, как уехали они с Платоном Борисовичем Риппасом открывать первый форпост науки на Севере. Более двух лет Андрей не видел ни Риппаса, ни своих друзей Руднева и Григорьева. Единственным вестником из столицы за эти годы, казавшиеся Андрею вечностью, был Гавриил Ильич Попов — ординатор Мариинской больницы, большой друг Шидловского, к которому вез Журавский посланников тундры.

Разные чувства обуревали Андрея Журавского и детей тундры при подходе поезда к Николаевскому вокзалу Петербурга: Ефим и Павел примолкли, посуровели; Андрею близость свидания с родным городом, с друзьями, наставниками спазмами сжимала горло. О дне своего приезда Андрей известил только двух человек: Платона Борисовича, у которого намеревался квартировать, и доктора Попова, к которому ехали Ефим и Павел. Журавский щадил ребят, боясь шума встречи, восторгов, излишней эмоциональности при виде экзотических аборигенов тундры.

На дымном, по-столичному бестолковом, кричащем, спешащем и толкающемся перроне встретил их один седой, высокий, сгорбившийся Риппас.

— Вернулся! Приехал, друг ты мой неистовый, — обнял он Андрея, согнувшись нескладной дугой и роняя в вокзальную грязь стариковские слезы. — Мученик ты наш...

— Дикари! Дикари! Самоеды! — невесть откуда набежавшая орава полураздетых ребят окружила Ефима и Павла, облаченных в праздничные малицы и расшитые тобоки. На широких наборных ремнях, стягивающих по крестцам роскошную меховую одежду, висели большие ножи на блестящих цепях. Капюшоны малиц Павел и Ефим, непривычные к угарному вокзальному воздуху, натянули на головы, отчего казались крупными хищными птицами. Мгновенно образовавшаяся толпа любопытных теснила мальчишек к «дикарям», подталкивала, подзуживала...

— Пошли, пошли скорее от этой толпы «дикарей»! — крикнул Андрей Риппасу. — Ефим, Павел, идите за нами!

— Куда прикажете багаж, — тронул носильщик за плечо Риппаса.

— Несите за нами — у вокзала подводы, — распорядился Риппас, крупно зашагав по перрону: Павла и Ефима Журавский пропустил вперед себя, наказав им не отставать от Платона Борисовича.

— Гавриил Ильич прислал за ребятами пролетку, но завезем их ко мне на обед, — извинительно попросил Журавского Платон Борисович, когда они вышли на привокзальную площадь. — Женщины обидятся.

— Не разглядев «дикарей»?

— Не обижайся, Андрей, — они дальше финской дачи не бывали.

— Да я не обижаюсь, а удивляюсь: видимо, и я одичал в тундре — Питер и волнует, и душит меня.

— Трудно в наш век определить, где дикость, а где достойное человека житье, — вздохнул Риппас, устраиваясь на сиденье пролетки. Ефима и Павла он усадил в пролетку доктора Попова, багаж, погруженный носильщиками на грузовую подводу, приказал доставить по своему адресу. — Как тебя, Андрей, встретил Архангельск? В тебе произошли перемены: ты будто бы возмужал, посуровел. На твоем лице лежит печать какой-то мудрости, не познанной нами...

— Так ведь расстались-то мы с вами в Усть-Цильме летом тысяча девятьсот шестого года, а сейчас глубокая осень тысяча девятьсот восьмого.

— Да, время летит. Недаром острят: годы уходят, а лет нам прибавляется. Я уже разменял вторую полусотню. Так как Архангельск? — напомнил Риппас.

— Кланяются вам Писахов, Афанасьев, Шидловский. Писахов шлет новоземельский этюд, Василий Захарович — рыбы, Александр Федорович — статью «Петр I на Севере»... Но встречался я и с другим Архангельском — с надменно-насмешливым, злым. Новый губернатор Сосновский встретил меня откровенной враждой.

— Где и по какому вопросу вы с ним столкнулись? — озаботился Риппас, хорошо знавший камергера.

— На моей лекции, которой Шидловский открывал Общество изучения Севера. Его реплики и выступления приват-доцента Питирима Сорокина дышали злобой, неверием, издевательством. Даже Русанов не удержался.

— От них иного и ждать нельзя, — махнул рукой ученый. — Да и вообще твои статьи в «Новом времени» не столько убеждают, сколько ошеломляют... Ошеломили они и Сорокина с Жаковым... Возможно, и Русанова...

— Но богатства Приполярья — не миф! — начал горячиться Андрей.

— Да. Но для тебя, Чернышева, для Юлия Михайловича и Петра Петровича... А миллионы россиян и их правительство? Каким они видят Приполярье? Ты сам любишь повторять: легче открыть истину, чем заставить признать ее. От Сосновского поддержки не жди, — заключил Риппас.

— Что им движет? Почему он видит во мне врага?

— Скорее всего потому, что ты выступаешь против его концессионных планов. Отец рассказывал, что козырной картой Сосновского в правительстве служит его идея колонизации Россией островов Ледовитого океана, которые вот-вот могут оказаться в руках Скандинавских государств и Англии. Даже Америка тянет к ним руки... Сосновский, играя на этом, убедил Русанова отойти от политической борьбы и заняться исследованием островов. Была поднята записка, в которой Русанов предлагал провести морскую армаду Рождественского на бой с японцами Северным морским путем. Записка была адресована на имя министра внутренних дел. Писал Русанов из Франции в девятьсот четвертом году. Вот этот патриотизм Русанова и помог Сосновскому в реабилитации бывшего политссыльного. Ясно, Русанов благодарен Сосновскому. Но знает ли он о том, что Сосновский втихую готовит проекты продажи недр Севера англичанам, чтобы погреть на этом руки?

— Похоже, что тут я и перебежал дорогу губернатору, — догадался Андрей. — Теперь мне понятны мотивы действий и Русанова. Ладно, надо сосредоточиться на главном — на съезде ученых.

— Верно, — подтвердил Риппас. — Готов к выступлению на съезде?

— Судя по реакции архангельского зала — не совсем.

— Ну, тут тебя будут слушать ученые, а не Сосновский со своим окружением. Мой совет: расскажи ты им так, как сам видел, а то в статьях твоих много отвлекающих ссылок, излишних эмоций, увлечений... Ба, уже приехали, — спохватился Риппас, увидевший у остановившейся пролетки жену и дочь. — Маша, Ириша, — окликнул он их, — встречайте Миклухо-Маклая в окружении аборигенов.

— В тебе, Андрюша, появилось что-то от схимника, — удивленно смотрела на Журавского жена Риппаса.

Всероссийское совещание ученых по организации сельскохозяйственного опытного дела в России открылось 14 ноября 1908 года в здании министерства сельского хозяйства. Ему предшествовала большая работа ведущих почвоведов страны П. А. Костычева, В. В. Докучаева, Д. Н. Прянишникова; биогеографов Т. И. Танфильева, П. П. Семенова-Тян-Шанского, селекционера В. В. Винера, экономиста В. Г. Котельникова. Общими их усилиями была составлена физико-географическая карта России, где девять зон европейской части страны были разбиты на двадцать шесть специализированных сельскохозяйственных районов: на зерноводческие, свекловодческие, льноводческие, животноводческие и т. д. В каждом районе предусматривалось открытие специализированной государственной опытной станции с годовым расходом в сорок тысяч рублей. Печорский край и северная часть Сибири на этой карте были окрашены в безжизненный белый цвет с категоричным определением: «Внеземледельческая зона России».