Вера, поймав взгляд мужа, повернулась и ушла.

Вернувшись из экспедиции, Журавский на нашел Веры в Усть-Цильме: забрав родившуюся дочь, она уехала в Омск, к сестре Лидии, вышедшей замуж зимой этого года за Михаила Шпарберга. Трое детей Андрея — пятилетняя Женя, четырехлетняя Соня и двухгодовалый Костик — жили с бабушкой Натальей Викентьевной, оставшейся на Печоре единственной из некогда большого семейства исправника Рогачева. Правда, в Ижме за Норицыным жила Катя, сочувствующая Журавскому и осуждающая сестру, но это ссорило ее с матерью и с мужем одновременно, а потому в Усть-Цильму она не ездила.

В печорских далях у реки Цильмы, давшей имя главному селу края, есть большой приток Тобыш — своеносый, упрямый приток: берет он начало в низовьях Печоры, течет ей навстречу двести верст, а потом с цилемскими светлыми водами вливается в мати-реку.

Но не этим Тобыш удивляет печорян, — непокорные сыновья бывают, и не все они вызывают хулу, — а тем, что из бессчетного множества рыбин, поднимающихся метать икру в родниковые тиманские струи, ни одна семга не свернула из Цильмы в Тобыш, хотя красив он лиственничными берегами, говорливыми перекатами и грустными заводями сказочно. А вот не идет рыба в Тобыш — и все тут! В прозрачных водах Цильмы хорошо видно, как еще загодя, за десяток верст, косяки семги, учуяв затхлый душок Тобыша, сбиваются в плотные ряды, и, прижимаясь к супротивному берегу, стремглав минуют тобышский субой.

— Почухливая рыба — семга! — удивляются цилемцы. — И нельма тож! В веках не лавливали мы их в Тобыше, а уж че бы?

Однако не все чураются Тобыша. Люб он истовым старообрядцам, веками пытавшимся мощный свободолюбивый порыв русской души превратить в неистовый фанатизм, в изуверство. Не легенда, а бывальщина, подтвержденная семнадцатью истлевшими надгробьями, рассказывает, как укрылись на берегах его от жизни, от людей изуверы истовые, усопли там от какого-то мору в одночасье и манит теперь своим гнилым душком их изуверство мечущиеся души порочных людей на берега Тобыша — к Покойным.

Ни светлые струи, ни свежий ветер не могут начисто истребить затхлый душок из всех людских душ.

В губернаторском доме, откуда Сосновский провожал Журавского, дождливым сентябрьским вечером собрались «сильные мира сего». Этому предшествовали два сообщения. «Из Петербурга выехали представители Главного управления земледелия Знаменский и Чарушин для рассмотрения результатов экспедиции Журавского», — гласила первая телеграмма, во второй же сообщалось, что Журавский водным путем выехал из Усть-Цильмы в Архангельск.

— Прошу рассаживаться, господа, — пригласил собравшихся губернатор. — Погрейтесь чайком, не возбраняется и коньячком, — любезно предложил он губернскому агроному Тулубьеву, ветеринарному инспектору Керцелли, Тафтину, Ушакову, лесничему Сахновскому и начальнику госимуществ Сущевскому. После того как все уселись, Сосновский зачитал обе телеграммы и бесстрастным голосом продолжил: — Полагаю, нам не мешало бы всесторонне обсудить воззрения господина Журавского на наши северные земли и его, печорские гипотезы, имеющие хождение в Петербурге...

— Все видель не гипотез, а химер господин Журавский, — сострил городской голова Лейцингер, задержавшийся у губернатора.

— Чего тут обсуждать, — поддержал его управляющий Казенной палатой Ушаков. — Вы начальник губернии, в ваше ведение отпущены деньги на гипотезы Журавского, с вас и будет спрос, уважаемый Иван Васильевич.

— Прав Александр Петрович! Нечего транжирить государственные средства на химеры, — зло кинул реплику начальник Управления госимуществ Сущевский, измученный язвенной болезнью.

— Все это так, господа... Я понимаю ваше возмущение, — заметил губернатор, — но, господа, нельзя забывать и другое: прибывающие из столицы Знаменский и Чарушин там не были. Вам известно, что гипотезы Журавского разделяют граф Игнатьев и князь Голицын, возглавляющие науку в Главном управлении земледелия. К ним, как вы знаете, очень сочувственно отнесся глава правительства Петр Аркадьевич Столыпин... Этого, господа, забывать нельзя. Скажу вам откровенно: тут моей власти недостаточно.

— Настали времена, когда такой губернатор, как Иван Васильевич, стал менее чтимым, чем прожектер Журавский, — подлил масла в огонь старший лесничий Сахновский.

— Таковы обстоятельства, господа. Их нельзя не учитывать в наш просвещенный век. Однако и мы, как говорится, не лаптем щи хлебаем: господин Керцелли, только что утвержденный министром внутренних дел в должности начальника ветеринарного управления губернии, обстоятельно исследовал тундру и подготовил к выпуску научный труд, в корне опровергающий гипотезы Журавского. Я полагаю, что с главными выводами Сергей Васильевич нас познакомит.

— Милостивые государи! — поднялся Керцелли. — О Печорском крае можно говорить так же много, как это делает его «исследователь» — прошу принять это слово в кавычках — господин Журавский. Журавский утверждает, что тундра не наступает на леса; что земли Печоры и Усы плодородны; что на землях развито скотоводство и земледелие. Так вот: мы при обследовании оленьих пастбищ находили огромные площади вымирающих и вымерших лесов. О каком плодородии может идти речь, если земли тундры имеют двадцатисаженную толщу промерзшего торфа... Ну, а имеются ли сотни тысяч десятин «идеальнейших печорских и усинских лугов», как это неустанно твердит господин Журавский, вы, милостивые государи, убедились сами, проплыв весной этого года по Печоре и Усе, — развел руками Керцелли.

— Господа, я полагаю, что сразу же после издания научный труд Сергея Васильевича прокомментируют на страницах газет губернский агроном господин Тулубьев, старший лесничий Сахновский... Должен поставить в известность, господа: уважаемый Сергей Васильевич открыл по борьбе с величайшим злом губернии — сибирской язвой — ветеринарную станцию в низовьях Печоры, в Оксино... Вот это, господа, настоящая помощь губернии! — легонько похлопал в ладоши губернатор.

Присутствующие поддержали его звонкими рукоплесканиями. Керцелли встал и благодарно поклонился собравшимся.

— Заканчивая наше краткое совещание, — поднялся Иван Васильевич, — скажу, что мы не одиноки в своих воззрениях на будущность нашего любимого, но бедного и стылого края: я получаю статьи известных и глубоко чтимых ученых — приват-доцента Сорокина и профессора Жакова. Позвольте мне зачитать только две строки: «...нет почти исследователя, который, ознакомившись с нашими тундрами, не поражался бы ложным уверениям и химерам господина Журавского... Так мало-помалу тают заманчивые миражи, преподносимые «исследователями», чрезвычайно легко ежеминутно открывающими Америку». Им, господа, надо верить — они выходцы из этих земель! — захлопнул журнал губернатор...

...Сойдя с крыльца губернаторского особняка под хлещущие струи осеннего дождя, губернский агроном Иван Иванович Тулубьев отказался сесть в пролетку к Керцелли и сердито зашагал в темень. «Глупейшее положение, — чертыхался он. — Должности губернского агронома добился Журавский. Сам отказавшись занять ее, пригласил и порекомендовал меня... Открытия ветеринарной станции через правительство и Государственную думу добился он же, а теперь, оказывается, Керцелли? Как ловко Сосновский поставил меня в безвыходное положение... Э, черт! Зачем врать самому себе: выход есть, но способен ли я лишиться такой должности?..»

Керцелли пригласил в пролетку Сахновского и весело крикнул кучеру:

— К Федосову... в номера!

— Я без средств при себе... — поежился лесничий.

— Э, какой может быть разговор, Петр Терентьевич... А у Журавского-то, того... жена-то... с чиновником Яблонским... Ха-ха... И сбежала, бросив на руки Фантазеру кучу детей... Ха-ха...