— Годна ли? — не вытерпела та.
— Приходите завтра поутру в банк, обменяем.
— Спасибочки тебе, божоной ты наш, — поклонилась Устина казначею. — Вечор три лестовки[2] за тебя положу. Держи-ка, Андрей Владимирович, — подала десятку Устина.
— Нет, Устина Корниловна, — отстранил ее руку Журавский, — это вам за гостеприимство.
— Да нешто твоя гостьба полкоровы стоит? — удивилась Устина. — Али богач ты какой?
— Нет, — рассмеялся Андрей, — невелико мое богатство, хотя генеральский сын. Чует мое сердце, Устина Корниловна, что частым гостем буду я на Печоре и не раз попрошу у вас пристанища.
— Ну, ежели так, то завсе милости просим, — поклонилась Устина Журавскому. — В хоровод топеря побегу, — заторопилась она, — душа песни требоват. Приходи, Андрей Владимирович, полдничать, кулебяку с семгой спекла!
Голос Устины звонким жаворонком влился в общий хор:
Нам-то дорого не злато, чисто серебро —
Дорога наша свобода молодецкая!
— Прошу прощения, ваше высокородие, — обратился Нечаев к Журавскому, — не могу ли чем помочь в столь отдаленных от столицы краях?
— Спасибо, Арсений Федорович, помощи был бы рад, но называйте меня по имени без всякой этой сословной чепухи.
— Хорошо, Андрей Владимирович. Так в чем нуждаетесь? — по-отечески посмотрел казначей на юношу.
— Проводник мне на Тиман нужен, месяца на полтора, два.
— Проводник на Тиман... — раздумчиво повторил Нечаев.
— Что, трудно? — встревоженно спросил его Андрей.
— Дело, пожалуй, не в этом... Вы обмолвились, что небогаты?
— Да, это так, хотя небольшие средства для поездки имеются.
— Тогда позвольте еще один вопрос: вы представляете экспедицию или...
— Я еду на свои средства.
— Люблю ясность во всем, а потому прошу простить меня великодушно, — первый раз улыбнулся казначей. — Вот исходя из этих сведений, я бы посоветовал вам обойтись попутчиками. Наем проводника в сенокосную пору в местах, где все живут доходами от скота, дорог.
— В моем положении найти попутчиков не легче, чем проводника, — я никого здесь не знаю, — пожимая плечами, сказал Андрей.
— Зато я тут почти всех знаю, и попутчиков, пожалуй, мне найти легче, — успокоил его казначей. — Но должен предупредить: попутчики будут завтра ранним утром.
— Меня это вполне устраивает, Арсений Федорович... Вы давно здесь живете?
— Около десятка лет, со дня создания Печорского уезда.
— И каждый год смотрите на это чудо? — показал рукой Андрей в сторону набиравшего ширь гулянья.
— Действительно чудо, Андрей Владимирович. Давайте-ка глянем на него с Каравановского крутика.
Нечаев умело выбрал точку наблюдения: сотни четыре домов старинного села двумя ровными порядками сбегали с холма вдоль неоглядной Печоры к ручью, за которым белели маковки собора. «Горка» двухверстной радугой уходила в нижний конец села к белым стенам храма.
Арсений Федорович, почувствовав восторженное состояние Журавского, спросил:
— Не ожидали увидеть, Андрей Владимирович?
— Ошеломлен, Арсений Федорович! За зиму я перечитал все, что нашел о Севере у академиков Лепехина, Александра Шренка, в «Записке» Михаила Сидорова, но описания «горки» не встретил. Она изумила меня!
— Да, — согласился казначей, — «горка» — это именно усть-цилемское диво. Такого больше нигде не увидишь. Да не многие и знают о ней, а уж в столице и подавно.
— Удивили меня, Арсений Федорович, люди: как они степенны, даже величавы! В пристоличных деревнях по престолам пьяный разгул, увечные драки, а здесь — невиданный спектакль, разыгрываемый всем селом! Откуда это? Знаете, что всесильный Победоносцев[3] написал на прошении первопроходца Сидорова об оживлении Севера?
— Нет, не доводилось слышать.
Журавский достал записную книжку, полистал.
— Вот: «На Севере живут только пьяницы, сутяги да недоимщики!»
— Ха-ха-ха, — весело рассмеялся казначей. Однако Журавский был серьезен и, переждав смех, продолжил:
— На чрезвычайно интересной «Записке» Сидорова две резолюции: Победоносцева и генерал-лейтенанта Зиновьева, который добавил: «...Север не заселять, а расселять надобно!»
— Не были они тут, — все еще улыбался казначей, — вот небылицы и пишут.
— И бывший воспитатель царя Александра Третьего Зиновьев, и Победоносцев — образованные люди. Зиновьев, скорее всего, написал так, прочтя «Путешествия» Шренка, бывшего здесь по заданию Академик наук...
— Не ведаю, Андрей Владимирович, не ведаю — дальше учебников гимназии не продвинулся в науках. Отец мой, священник из-под Архангельска, и того знал меньше...
— Папа! Папа! — донесся к ним девичий голос. — Тятя!
Андрей обернулся и совсем близко увидел двух миловидных «княгинь».
— К тебе староста приехал... Дома ждет... Здравствуйте, — низко поклонились «княгини» Андрею, вмиг вспыхнув румянцем.
— Здравствуйте, — ответил Андрей, рассматривая девичьи наряды и любуясь их красотой.
— Кира и Вера, — назвал девушек казначей. — Кира — моя дочь, а Вера — дочка здешнего исправника Рогачева. Гимназию в Архангельске кончают... Вот что, стрекозы: я оставляю на ваше попечение Андрея Владимировича, коль идти мне надо. Вас же, — повернулся Арсений Федорович к Журавскому, — прошу на ужин в мой дом. Кажись, и попутчик будет, так что извольте быть.
— Спасибо, Арсений Федорович, удобно ли?..
— Удобно и надобно. Кира, Вера, приведите гостя. — Казначей вышел на дорогу, привычно подхватил трость под мышку и, поднимая легкую пыль босыми ногами, зашагал в нижний конец села.
— Идемте, идемте в хоровод, — схватила Андрея за руку Вера. — Кира, бери Андрея Владимировича за другую руку, — командовала она.
Журавский, влекомый порывом, встал в хоровод, а потом разыгрывал роль Вериного жениха, подпевал девушкам, впитывал, вбирал в себя дивное празднество...
* * *
Казначей Нечаев жил в собственном новом доме, срубленном из отборного запечорского сосняка в один этаж. Фундамент дома и нижние венцы были сложены из могучих лиственниц, твердевших с годами до крепости костей ископаемых мамонтов. Передние комнаты дома не по-северному широкими окнами смотрели на Печору, на ее постоянное молочно-голубое сияние, сотканное из незакатных летних дней и зимних сполохов.
— За стол, за стол, Андрей Владимирович, — торопил гостя хозяин, — не обедали, поди? Да и мы, ждавши-то вас, оголодали. Прошу в красный угол, — усаживал казначей Андрея и старосту цилемского сельского общества, куда входило пять деревень.
— Кира, потчуй гостью там, у себя...
Ужинали по-крестьянски: сосредоточенно, без вина и лишних слов. Когда гости насытились, хозяин сказал:
— Вот и попутчик вам до Трусова, Андрей Владимирович — Ефимко-писарь, как кличут тут, а так-то он Ефим Михалыч. Надежный...
Андрей тайком рассматривал своего будущего попутчика: рослый, плечистый, в темной рубахе с серебряным крестом, выпущенным поверх нее на черненого серебра цепи, с окладистой курчавой бородой и ровно подрезанными под горшок черными волосами, староста являл собой крепость старой веры и человеческое достоинство.
— Мне остается только поблагодарить вас, Арсений Федорович, и вверить свою судьбу в руки Ефима Михайловича, — поднялся из-за стола Журавский.
— Благодарствуем, — непонятно к кому обращаясь, поднялся и староста. — Токо допреж скажу: тяжко будет, коль не хаживал ты по нашим местам, — теперь уже явно к Андрею обращался староста. — Комарье, жаришша, каменья да крутики, — недоверчиво смотря на щуплую, почти детскую фигуру Журавского, перечислял Ефим Михайлович будущие беды, — так что ты, парнишшо, не взыщи.