— Это уже много значит, — повеселел Журавский.

Чаепитие затянулось и в обоих вселило надежду, предвещая плодотворную работу. Агафья Васильевна стала собирать по Усть-Цильме старые «расписные» предметы чисто женской утвари. Но в них-то как раз и вкладывался весь «скус» к искусству. Бабка Агаша сразу уразумела, что от нее требуется, и через неделю коллекция разрослась до таких размеров, что ее можно было уже классифицировать.

— Вот теперь заглянем в историю рисунка. Вы русская?

— Нет, устьцилемка, — твердо ответила бабка Агаша. — В Усть-Цильме руськи-то токо приезжи.

— Постойте, вы же ни зырянских, ни самоедских фамилий не носите?

— Пошто мы их будем носить-то, прозвишша, коды не роднимся? — удивилась бабка.

— Прозвания — фамилии ваши, вот ваша, например, — Дуркина — новгородская. Стало быть, корень ваш великорусский.

— Так коли энто было?! Топеря мы устьцилемы, — не соглашалась бабка.

— Хорошо, устьцилемы, но не самоеды?

— Ишо че ляпнешь?

— А рисунок на старинных поделках, чулках, исподках, рукавичках, на шарфах, на поясах — самоедский, а не новгородский или, скажем, зырянский.

— Ну, — соглашалась бабка.

— Самоеды шерсть не прядут, чулки не вяжут, прялок и вальков не делают?

— Это и мальцу звестно.

— Так как же попал самоедский рисунок на русские, то есть, в вашем понятии, на усть-цилемские вещи?

— Так обочь же живем, как ему не попасть-ти?

— А сарафаны-то новгородские носите?

— Да нешто нам, как самодям, под маличей нагишом ходить?

— А малицы-то все-таки самоедские носите?

— Баски они и теплушши, вот и носим, — не сдавалась бабка.

Вскоре Агафья Васильевна поняла, что по возрасту и рисунку вещей можно узнать многое о слиянии культуры русских, самоедов и зырян, восстановить порванные злобой и невежеством недостающие звенья в истории Печорского края.

— Погодь, родимой, слетаю я на Пижму, тако нашкрабаю, ахнешь! — утешала бабка Агаша.

Две зимы «летала» Агафья Васильевна и собрала удивительную коллекцию старинных вещей, ставшую украшением музея имени Петра Первого в самой столице. По оценке петербургских ученых коллекция стоила восемьсот рублей, и великий князь Георгий Михайлович распорядился выслать бабке Агаше двести рублей да грамоту впридачу...

— Будем считать, что шестьсот рублей Агафья Васильевна подарила русскому народу, — рассказывал Журавский собравшимся, — но и двести рублей большие деньги, так, Агафья Васильевна?

— Нешто малы? — полувопросом подтвердила бабка Агаша. — Восемь коров в две зимы заробила, да ишо радости людям.

— Вот именно: радость людям, Агафья Васильевна, радость познания. Никифор Хозяинов собрал для Академии наук уникальную коллекцию древнейших костяных самоедских поделок, начиная от молотка, изготовленного из позвонка мамонта, до иголок. Выяснилось, что у северных народов между каменным и железным веками был промежуточный — костяной. Таким образом, проясняется история заселения Печорского края. Недавний Архангельский губернатор Энгельгардт, объявив самоедов пришельцами в Большеземельскую тундру, глубоко ошибся — их, скорее всего, надо считать коренными жителями этих земель, с которыми смешались самодийские племена, пришедшие с востока. Большеземельская тундра — родные гнездовья ненцев. По расселению, по способу ведения оленеводства, заимствованного позднее ижемцами, ненцев различают как тундровых и лесных. Однако наука проходит мимо интересного факта: современное проникновение капиталистических отношений в тундру породило колвинских оседлых самоедов, потерявших оленей. Поставленные на край гибели кочевники учатся у ижемцев оседлой жизни. Это ростки будущего быта на Печоре, рожденные в муках. В муках же перерождаемся и крепнем мы: что бы мы сделали с Артемием Степановичем и Никифором Еливферовичем без вас, печорцы, без вас, наши самоотверженные помощники? Ничего! От имени Русского географического общества, от имени ученых, верящих в будущее Печорского края, земной поклон вам, друзья мои, — поклонился Журавский переполненному залу.

Печера, Печера — великая и пустынная река Севера. С высоты усинского утеса кажется, что сливаетесь вы с Усой полюбовно и ласково, как и уготовано северной природой всему великому: не громыхают тут страшные кавказские грозы, нет здесь испепеляющих суховеев и потопных ливней, не рушатся дома от землетрясений и тайфунов, не видели печорские дали и безумных людских побоищ.

Но и в этих вечно покойных печорских далях скручивались и рвались людские судьбы, будто на могучем печоро-усинском субое, который бывает особенно страшен в разом нахлынувшую весну, взрывающую ледовые оковы одновременно на обоих берегах.

Таким же мощным субоем весной 1908 года в притаенном, дремучем Печорском крае стала «Записка» Андрея Журавского, разосланная по губернским канцеляриям, столичным министерствам, посланная в правительство и самому царю. Боясь быть не услышанным «глуховатыми» сановниками, «Записку» Андрей подкрепил серией статей в самой большетиражной газете России — в «Новом времени», назвав их «Приполярная Россия».

Возмужавший, окрепший, убежденный голос Андрея Журавского «не услышать» было невозможно: «Огромные приполярные земли России, богатства которых сказочны, приносят народу только убытки. Отечество наше бедно не потому, что иссякли его колоссальные богатства, а потому, что они мертвы! Повторяю, невзирая на хохот скептиков и могучий ропот обывателей, — заявлял Журавский теперь уже на всю Россию, — Север сказочно богат полезными ископаемыми, Приполярье богато лугами и пустошами, которые легко можно разработать в луга. Но богатства эти останутся мертвыми, если не проложить к ним транспортных магистралей, связывающих сырьевые районы страны с промышленными центрами. Приполярью Европейского Севера и Сибири нужны железные дороги, тракты, морские и речные пути, нужны почты, телеграфы, а главное — нужно действующее в интересах родины и ее народа УПРАВЛЕНИЕ.

Чего же ждать, когда Приполярьем Сибири управляет безраздельно и безотчетно один малограмотный урядник, а уникальным по скоплению богатств Печорским краем правят отбросы российского чиновничества!»

— Читали, господа «отбросы российского чиновничества»? — спросил архангельский губернатор камергер двора его императорского величества Иван Васильевич Сосновский своих ближайших помощников — управляющего Казенной палатой Ушакова и начальника жандармского управления полковника Чалова.

— Читать-то читали, ваше превосходительство, да не поняли, кого господин исследователь, ставший премного известным, имеет в виду, — уклонился от прямого ответа хитроватый губернский казначей.

— Меня иметь в виду еще, надо полагать, рановато, — улыбнулся вылощенный камергер. — А вот вас, Александр Петрович и Николай Иларионович, возможно, ибо правите вы губернией уже второй десяток лет. Только, бога ради, не подумайте, что я разделяю мнение этого юного фантазера.

— Какие мы правители? — вздохнул полковник Чалов, отчетливо понимая, зачем они приглашены. Службу в Архангельской губернии он начинал двадцать лет тому назад безвестным корнетом по жандармскому корпусу, а теперь сам командовал этим корпусом, державшим в цепях «умы» трети государственных преступников империи, томившихся в тюрьмах и в ссылке «пристоличной Сибири».

— Не скажите, уважаемый Николай Иларионович, — все так же улыбался губернатор, — казна и войска — издавна могучие руки государей.

Разговор, повитав вокруг да около имени Журавского, вскоре иссяк. Ведомый поднаторевшей в придворных интригах рукой Сосновского, разговор этот не потребовал никаких обязательств от Ушакова и Чалова, польстив им причислением к левой и правой рукам губернатора.