— Фанатик, сумасброд — иначе нас пока не зовут, но на полюс мы пойдем, Андрей Владимирович.

— Б‑ы-р-р‑р, — передернул плечами Руднев.

— Страшно, Дмитрий Дмитриевич? — спросил Седов Руднева.

— Откровенно скажу: да. Я до сих пор мерзну от рассказов Андрея, как он тонул в Ледовитом океане и замерзал посреди тундры. Но страшно... хочется с вами, — просительно улыбнулся Руднев.

— Вам нужно быть Журавским, — серьезно ответил Седов. — Что слышно, Андрей Владимирович, о выполнении моего заказа на малицы, совики, тобоки?

— Скоро будут тут, в Питере. Закупке и пересылке одежды способствует вице-губернатор Шидловский, а он человек слова, как вы знаете.

— А почему вы, Георгий Яковлевич, идете именно на Колыму?

— Убиваю двух зайцев, Дмитрий Дмитриевич: разведаю удобные стоянки на востоке для Северного морского пути и потренируюсь для будущих полярных переходов.

— Оба вы в будущем, а вот сегодняшние дела у нас, Андрей, неважнецкие: весь в бегах, весь в мыле, и все без толку — половины твоих поручений не выполнил, — посетовал Руднев.

— Не все сразу, Дмитрий. Вызвал я в помощь тебе Семена Калмыкова: сам он дельный и связи имеются... И тут Шидловский помог...

«КАЛМЫКОВ Семен Никитов — 1854 года рождения, из крестьян, женат, имеет двух детей. 1886—1905 гг. — мастеровой ткацких фабрик в г. Орехово-Зуево. Член РСДРП с 1903 года. Участник вооруженных беспорядков 1905 года. За подстрекательство к восстанию односельчан ссылался на три года в Архангельскую губернию — отбывал в сс. Ижме и Усть-Цильме Печорского уезда. Поддерживает тайные связи с РСДРП большевиков. Запрещено проживание и посещение 53 городов Российской империи. Грамотный, скрытный, имеет большое влияние на членов тайных обществ...»

Приписка рукой полковника Чалова: «Активно содействует Журавскому. Установить негласный надзор: связи? контакты? Почему остался именно у Журавского?»

Эту карточку, давно помеченную грифом «Особый надзор», шеф архангельских жандармов вынул из сейфа сразу же, как только поступило сообщение из Усть-Цильмы, что Журавский вызывает Калмыкова в Петербург и просит вице-губернатора дать на то разрешение.

— Пусть едет, — решил Чалов вслух. — Выследим его и всех сообщников. Зря такого помощника Журавский в Питер не вызовет...

Из Петербурга в Архангельск отряды Северо-Печорской экспедиции выехали с таким расчетом, чтобы к первому рейсу морского парохода быть на Соборной пристани всем и со всем снаряжением. Поручив Рудневу, занявшему теперь уже официальную должность заместителя начальника экспедиции, проследить за отправкой груза и сбором всех шестнадцати петербуржцев, изъявивших желание участвовать в исследовании Печорского края, Журавский отправился в Архангельск на неделю раньше — надо было уладить все финансовые дела, переданные под контроль губернатора Сосновского, договориться о местах на морском судне до Куи, зафрахтовать речной пароходик на Печоре.

С тем чтобы привлечь к исследованию как можно больше энтузиастов на местах, Журавский широко информировал архангелогородцев о целях и задачах экспедиции, присылая из Петербурга статьи и короткие сообщения в «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера».

В губернском городе одинаково внимательно следили за подготовительными работами Журавского, но воспринимали и готовились встретить их по-разному: художник Степан Писахов, отставной чиновник Василий Захарович Афанасьев, заваленные письменными просьбами Андрея, ходили в грузовые конторы и магазины, на склады и причалы; огромный успех дела Журавского в правительственных и научных кругах не в шутку встревожил камергера Сосновского, ознобом обдал преступную душу Тафтина и круто сбил с торгового пути Ефрема Кириллова, понявших, что Журавский рано или поздно разоблачит их грандиозную аферу.

Вечером, который мало чем отличается в эту светлую пору от апрельских полудней, на квартиру Чалова пришел озабоченный, угрюмо-сосредоточенный Тафтин. Полковник Чалов жил на Полицейской улице в казенном доме, куда незамеченным войти было невозможно, потому Тафтин бывал тут редко. Чаще встречался он с другом юности на загородной заимке, где можно было и выпить, и побаловаться с бабенками всласть, — к чему афишировать дружбу с жандармским полковником губернскому чиновнику-«демократу», выставлять напоказ связь, закрученную преступлением.

Чалов встретил Тафтина, хоть тот и предупредил о приходе коротким телефонным звонком, настороженно, с какой-то внутренней тревогой: опять что-то не слава богу в его «царских» делах!

— Проходи, Петр, проходи... Коль снимаешь сапоги, то надень вот шлепанцы... Серьезное что-нибудь?..

— Да, Николай. Надо бы немедля переговорить...

— Ясно. Ари! — позвал жену Чалов и сам невольно подобрал, подтянул живот, обнаружив еще довольно крепкую и стройную фигуру.

— Что, Николас? — легко выпорхнула в прихожую голубоглазая белокурая скандинавка и, увидев знакомого ей мужчину, чуть присела в реверансе. Тафтин шагнул навстречу, принял руку, поднес к губам.

— Какая же вы красивая, Ариадна Мартиновна! — с неохотой расставался он с рукой молодой жены полковника.

— Ты отпустила служанку, Ари? — спросил жену Чалов.

— Та, Николас. Я умей ее работа... Ужинай? Та?

— Да, моя милая. Только собери нам самый легкий ужин в моем кабинете. Коньяк, фрукты...

— Прошу великодушно простить наше уединение, Ариадна Мартиновна, — серьезно извинился Тафтин. — Я зашел для очень краткого мужского разговора с Николаем Иларионовичем.

— Сель бы гостиной, — попробовала избавиться от частого одиночества молодая жена. — Мужской секрет, мужской секрет, — дразнила она Чалова, — мы завотиль Петэр свой секрет, — улыбнулась она с лукавинкой Тафтину.

— Тебе, Ариадна, этого делать нельзя, — улыбнулся в ответ Чалов, — твое божественное имя значит: свято хранящая супружескую верность.

...Однако разговор был длинным и настолько для обоих важным, что они и не пытались его укоротить.

— Вернемся к началу, Петр: почему Наставник выходит так неожиданно из «дела»? Не идиот же он, чтобы бросать магазин в Москве?

— Темнит «святой». А может, и вправду всего не знает... «А может, знает, что петля на моей шее вот-вот затянется, — ворохнулась ознобная мысль, — бежит, как крыса с корабля!» Мне он сказал, повторяю, одно: велено самим Павлом Павловичем Рябушинским.

— Что велено? Конкретно? — требовал точности полковник.

— Свернуть торговлю. Осесть образцовым крестьянином на Печоре. Завести тесную деловую дружбу с Журавским, — выложил Тафтин причины выхода из «дела» Ефрема Кириллова.

— Что-то затевает магнат с братьями огромное... Скорее всего, Пал Палыч кует из Наставника ключ к Печорскому краю. Ты, Петр, слышал, что в изучение геологии Камчатки братья Рябушинские вложили разом двести тысяч?! Теперь, видимо спохватившись, правительство выкладывает столько же на изучение Печорского края, делая ставку на Журавского.

— Неужто?! Двести тысяч Фантазеру! — неподдельно изумился Тафтин, не знавший подлинного размаха исследований.

— Больше, Петр Платыч, больше: четверть миллиона! Ладно, ладненько, — думал вслух Чалов, — не врет Наставник? А коли так, то будет нем, ибо ты для Рябушинских не помеха. Он что-нибудь обо мне знает? — глянул пытливо полковник на Тафтина.

— Что ты, — вздрогнул Тафтин. — Как можно?!

— Уверен? — не отрывал цепкого взгляда Чалов.

— Как в себе, Николай. Да я ни сном ни духом! — Тафтин хорошо знал законы жандармского полковника: опасные знания прячь в гроб! Мертвых в свидетели не кличут.

— Что намерен делать? — Чалов спросил вроде бы и лениво, как будто разговор шел о малозначном.