— Юлий Михайлович! — удивился Андрей. — Он будет здесь?

— Да-с, батенька. Я ему буду передавать председательство в отделении Географического общества, а заодно и вас, юноша, — улыбнулся Чернышев, — из полы в полу... Удивлю боле: вас примет Петр Петрович Семенов — вице-президент общества. Корпус общества еще только возводится в переулке Демидова, так что Петр Петрович примет нас на квартире. Он живет неподалеку отсюда, здесь же, на Васильевском острове.

Вернувшись домой, Андрей почти всю ночь просидел над большим листом бумаги, разделенным вертикальной чертой на две части. На левую половину листа Андрей заносил все, что удерживало и могло удержать в Петербурге; на правую — все то, что звало его в Печорский край.

Утром, еще раз внимательно прочитав записи, Андрей тихо, стараясь не разбудить жену и дочку, вышел из дому и направился к Андрею Григорьеву. Журавский не стал показывать другу густо исписанный лист, а только попросил отнестись к его заявлению со всей серьезностью.

— Я обязуюсь помогать делу завоевания свободы, где бы я ни был, однако полностью отдаться революции я не в силах — я принадлежу Печорскому краю. — Все это Андрей произнес тихо, буднично, но твердо. — Мне кажется, что я поступаю честно, ибо иначе я поступить не могу, — добавил он. — Ты поедешь со мной через две-три недели в Печорский край? — спросил он Григорьева.

— Через две недели?! В Печорский край? Тебе легко решать — там у тебя тесть с тещей... — загорячился Григорьев. — А здесь дело. Настоящее дело. Ты бросаешь его?.. Ты требуешь того же от меня?!

— Это не ответ, Саныч, — решительно перебил друга Журавский. — Жду до субботы одного из двух — «да» или «нет».

От Андрея Журавский поехал на Васильевский остров к двоюродному брату, чтобы с ним обсудить, обдумать создавшуюся ситуацию.

Михаил, не увлеченный революционными вихрями, медлительный и пунктуальный, был дома и выслушал Андрея внимательно, не перебивая ни одним словом. Когда же Андрей почти с отчаянием закончил: «Вот так, брат, придется отправляться одному!», Михаил спокойно сказал: «Поедем вместе — институт наш закрыт, а больше мне в Питере делать нечего. Ты, Андрей, займи у мамы на мою долю рублей пятьсот».

Андрей бросился на шею брату и трижды поцеловал его.

Оставалось самое тяжелое — разговор с Верой.

Вера была прелестной девушкой, милой нежной молодой матерью, и, будь она замужем за каким-нибудь преуспевающим чиновником-домоседом — лучшей жены, может быть, и не сыскать. У Веры был врожденный светский такт и неодолимая тяга быть в центре внимания праздных мужчин. Андрей же искал в ней совсем иное: черты доброй, отважной и терпеливой жены помора, которая из поколения в поколение собирала по крупицам две добродетели: умение делить с мужем на равных все смертельные опасности его промысла, а коли остаться дома, то ждать его достойно и безропотно.

Разговор с Верой сложился на редкость тяжелым.

— Господи, — заплакала она, еще не дослушав Андрея, — у людей нашего круга выезды, театры... А тут! Живешь в четырех книжных стенах и слушаешь сказки про Печору, про самодей... Грязные дикари тебе дороже меня... Опять к ним на полгода, а я одна! Мне тяжко, мне страшно одной!..

Андрей не мог без содрогания, без надрывной жалости смотреть на плачущую жену — она была по-своему права: остаться в бушующем Питере одной с грудной Женюркой — страшно.

— Вера, любовь ты моя трудная, — обнял ее Андрей, — поедем вместе.

— Как «вместе»? — подняла голову Вера. — А Женя?

— И она с нами. Довезем мы вас до Архангельска в мягком купе, там дождешься лета с сестрами у тетушки... А с первым рейсом морского парохода — к родителям в Усть-Цильму. Я в это время обязательно буду там. С нами будет брат Михаил — доедем.

По тому, как Вера внимательно прислушивалась к последним словам, Андрей понял — дошли они до сердца жены.

— И еще, Вера: вся будущность моя в Печорском крае... Лучше быть варакушкой[13] на ветке, чем соловьем в клетке. Нас ждет слава на Печоре, а не в Питере, — пояснил Андрей, чтоб как-то убедить жену, хотя сам прекрасно знал, что ждет его впереди только работа.

К масленой неделе счастливая надеждами семья Журавских и Михаил Шпарберг были в Архангельске.

Экспедицию 1905 года — четвертую по счету — Журавский задумал провести за полгода. Изрядно полазив по отрогам Тимана и центру Большеземельской тундры, теперь он намеревался обойти вокруг нее. По зимнему пути на лошадях собирались они со Шпарбергом попасть в верховья Печоры, к истокам ее притока Аранец, где полвека назад инженер Антипов нашел раковины моллюсков из силурийского моря. Журавский же надеялся найти там ответвление гряды Адак-Тальбей от Урала. «Если находка Антипова и мои надежды подтвердятся, — размышлял он, — то станет ясно: древнее силурийское море по прогибу между Адак-Тальбеем и Уралом подходило к Аранцу, создав условия для залежей каменных углей».

С вешними печорскими водами Андрей планировал спуститься в океан с двумя целями: проследить по береговым обнажениям своеобразные террасы-ступеньки, образованные отступающим Ледовитым океаном, и собрать растения и насекомых, заселивших сушу вслед скатывающимся водам. Далее, по заданию Чернышева они должны были исследовать геологию прибрежных островов от Печорской губы до побережья пролива Югорский Шар, где Нансен, как и Антипов, нашел силурийские отложения. От Югорского Шара Журавский намеревался проехать на оленях через хребет Пай-Хой к Вашуткиным озерам, где закончился их прошлогодний маршрут.

Андрею и Михаилу предстояло в этом году проехать, проплыть и пройти пешком шесть тысяч неимоверно трудных верст по бездорожью, по порожистым рекам и ручьям, по безлюдью.

Весна торопила, и в Архангельске Журавский со Шпарбергом задержались ровно столько, сколько нужно было на устройство Веры, короткое свидание Михаила с Лидой и перегрузку экспедиционного багажа из вагона на подводы до Пинеги.

— Летим мы словно на крыльях! — радовался Андрей быстрому бегу коней по наезженной дороге в торговое село. — Нам бы только застать на ярмарке печорцев — с ними мы быстро попадем к тестю в объятия и на блины к Наталье Викентьевне. Удачное начало пути! Два года назад тащился я тут больше месяца: грязь, слякоть, болота, брань измученных ямщиков. Но... не без пользы: недалеко отсюда я нашел явные следы морского берега!

Задумчивый Шпарберг покачал головой, потом спросил:

— А не помешался ли ты на идее отступания Ледовитого океана? — Спросил полушутливо, так, чтобы не обидеть Андрея. — Уж очень все это необычно: Белое море соединялось с Балтийским!

— Соединялось! Но климат тут был суше, чем в Предуралье...

— Погоди, Андрей, — приподнял руку Шпарберг, боясь, что увлеченный полемикой брат не даст ему спросить главное, — как к твоей гипотезе отнеслись Шокальский и патриарх географической науки Семенов? Что сказали они? Как они на это смотрят?

— А так: Юлий Михайлович Шокальский, когда привел меня к нему в кабинет Чернышев, выложил предо мной энциклопедию Элизе Реклю, новейшие публикации океанографов Эрмана, Миддендорфа, Врангеля и сказал: «Они не против вас, молодой человек. Но они наблюдали за океаном, а вы за сушей. Чтобы ваша гипотеза стала теорией, постарайтесь, изучив их труды, найти тысячи свидетельств отступания океана по всему побережью».

— Следовательно, он верит тебе?

— Не мне, а фактам.

— Это один черт — факты доставил ты.

— Меня, Миша, удивило другое: ученый настолько серьезно отнесся к гипотезе студента, что вновь перерыл изыскания океанографов о колебаниях уровня Ледовитого океана. Сам ведь он занимается льдами. Вот это и есть наука. Неважно, кто выдвинул гипотезу, важны факты.