— Там пермокарбон, Мартин Абрамович. Там бурые угли — лигниты.

— Бурый, черный... чернобурка, — расхохотался своему каламбуру Ульсен. — Однако три заявка Геологический комитет принял, три столба там поставили.

— Кто там поставил заявочные столбы, Мартин Абрамович? — еще больше удивился Журавский.

— Гм, гм, — неопределенно хмыкнул Ульсен. — Стояль там заявочные столбы на разработка угля, господин Журавский.

— Там лигниты, Мартин Абрамович. Нет там антрацитов. Антрациты, судя по выходам коренных пород и по находкам их, залегают восточнее, по речкам Коротайке и Воркуте.

— Я, Андрей Владимирович, не знаю эти речки. Их нет карта. Рисуйте, пожалста, эти речки моя карта.

— Они вот тут, — уверенно стал рисовать на карте Журавский. — Только о залежах углей говорить еще рано — надо провести большие разведочные работы.

— А как вы полагаль?

— Угли там есть. Я буду настаивать на их разведке силами правительства, хотя и надежд мало...

— А если будет вести разведка господин Журавский на деньги... скажем, Королевский Академий наук?

— Нет. Этого Журавский делать не будет, — улыбнулся Андрей, смягчая отказ.

— Понимай, Ульсен понимай: на чужой горбушка не открывай свой кормушка, — весело рассмеялся швед. — Плохой ты хозяин, Мартин, — начал он вдруг корить себя, — петь просиль, горлышко не мочиль. Пойдем, Андрей Владимирович, мой дом, пойдем.

— Я, Мартин Абрамович, к вам с просьбой: мне надо сохранить и отправить в академию самоедскую коллекцию, как это делали вы прежде.

— Какой пустушка, какой пустушка! Ульсен отправит без слова целый пароход. Ульсен руски граждан, Ульсен член Руски географически обществ, Ульсен глубоко чтит ученый Журавский. О, Россия скоро узнает имя этот!

— Мартин Абрамович, для чего вам русское подданство?

— Для чего? Так быть: ваша честная душа открою маленьки секрет. Руски Ульсен покупает дешевка лес на корень, нанимает сельский обществ его рубить и плыть... Шведская фирма «Полярная звезда» продает англичанам первосортный доска... Понималь?

— Понятно. Сколько у вас на заводе русских рабочих?

— Тут пятьсот. Ижма, Троица-Печора не считаль.

— На заводе есть больница?

— Есть мой врач, он немедля лечит вас.

— А для рабочих?

— Зачем руски медведь портить сила лекарствами. Руски знает одно лекарств — водка, — расхохотался Ульсен. — Помогает, хорошо помогает. Попробуем, Андрей Владимирович, а?.. Хотя мой доктор вас смотрит и медикаменты дает сколько надо. Отдых недель-две дом Ульсен лечит руски Нансен. — Мартин Абрамович погасил улыбку и смотрел на исхудавшего, обожженного морозами Журавского участливо, с искренним состраданием и восхищением.

— Спасибо, — поблагодарил Андрей, — от обеда и лекарств не откажусь, а неделю гостить не могу: грешно не взглянуть на пустозерские архивы, Мартин Абрамович. В Пустозерске же сожжен Аввакум!

Пустозерск, о котором столько читал и слышал Журавский, поразил его запустением и какой-то могильной отрешенностью. Этот первый заполярный город России, заложенный как оплот Московского государства на Европейском Севере, имевший когда-то триста домов, воеводские палаты и крепкие остроги, каменную и две деревянные шатровые церкви, крепостную стену с угловыми бойницами, теперь сиротливо чернел в снежной пустыне тридцатью покосившимися домами и одной церковью.

Однако пустозерский церковный архив оказался нечаянной наградой за все мучения: в нем было все, что касалось истории заселения Европейского Русского Севера.

Вот древнепечатная записка монаха Нестора, в коей упомянута и Печора: «Людье там есть, язык их нем и сидят оне с самоядью на полуношных странах... А имя их печоры». Нестор свидетельствует, что «печоры» платят дань Новгороду Великому. А вот и сам Новгород стал данником Москвы, и шлют московские государи своих князей на покорение «диких карачаев», отказавшихся платить, поставлять «рухлядь». В 1499 году Москвой было велено рубить на берегу Пустозера сторожевой острог. Окрестности огромного озера были пусты от леса, воды же его, имевшие протоку на Печору — виску, были полны рыбой. Из приплавленного леса московские стрельцы срубили град Пустозерск и стали править кочевниками.

Видать, круто правили стрельцы и крутонравны были кочевники, коль архив полон обоюдных жалоб и печали об убиенных служилых людях и повешенных карачаях. Слали жалобщиков ненцы и к самому Ивану Грозному. Гонцы вернулись с грамотой, такой же грозной, как и сам царь: «...кто через сию грамоту их изобидит, иль вступится в их рыбные ловли и звериные ухожаи, то тому от меня, Великого Князя, быти в опале и продаже». Грозны цари московские, да уж больно мягка пушнина самоедская... Обирают кочевников воеводы, грабят их ратники и новые засельщики. Не раз подымались в гневе кочевники и осаждали городок... Государи московские наводили там порядок: «В прошлом 1706 году июня в 30 день послана к тебе, воеводе Пустозерскому, наша Великого Государя грамота: велено с Пустозерской самояди, кроме Ижемской и Усть-Цилемской самояди, песцы собирать пустозерцу посадскому человеку Гавриле Худоварову, за крестным целованием: с женатых и холостых самоядов по три песца с человека, а больше того ничего с них не иметь и обид им самоядам не чинить, чтобы их от Пустозерского острога не отгонять и их из тундры к острогу призывать ласкою».

Царский наказ об упорядочении платежа дани, видимо, возымел свое действие, ибо, судя по документам, «карачаи» более набегов не делали и ясак платили регулярно. Этому способствовало и административное разделение кочевников, так как часть их была приписана к Ижемской и Усть-Цилемской слободкам. За Пустозерском же было оставлено только одиннадцать родов самоедов.

С наступлением длительного мира воевода со стрельцами был переведен в Мезень, городок стал помаленьку усыхать.

— Прогневили господа сожжением святого Аввакума, — рассказывал Андрею церковный сторож, — закидал он протоку, что соединяла озеро с Мати-Печорой, песком. Ушла из озера рыба, не стали заходить чердынцы — усох наш городок, — сокрушался старик.

— Не смогли бы вы показать мне землянку, где томился пятнадцать лет Аввакум?

— Отчего не показать — недалече она, — охотно согласился сторож, — однако ж снег там, суметно. Вот под этими буграми и томился глашатай мук народных, — показал на осевшие холмики сторож. — На пасху в одна тысяча шестьсот восемьдесят втором году сожгли его со товаришшами на высоких столбах. Его жгут, а он кричит: «За кровь русскую мученическую всех развешают вас по дубью!»

— Это не протопоп кричал, а Стенька Разин! — воскликнул взволнованный Журавский.

— Были тут люди и Разина, и Пугачева, и Болотникова. Хранит церковный архив и их следы, — тихо сказал сторож.

— Вы хорошо знаете историю? — удивился Журавский.

— Боль русскую, а не историю я знаю...

— Как ваша фамилия?

— И скажу... Матвеевы мы, — поднял седую голову старик. — Артамона Матвеева корни... Слыхали?

— Да кто же не слышал об Артамоне Матвееве — правой руке Алексея Михайловича, основателе первой аптеки в Москве... Сколько лет он был в Пустозерске?

— Поболе семи... Есть в нашей церкви и его переписка с царем. Много документов сгорело, но множество грамот былого Пустозерска хранится в оставшейся единственной церкви, да гниют оне и точатся мышами. Да сгинут и эти страницы былой стойкости людей русских.

— Нам бы частицу такой стойкости, веры в людей, в их разум...

— Да, стойкость завидная, — вздохнул старик. — От крепости духа его, от крепости веры, от правды народной была эта стойкость. Матвеев Артамон, прародитель мой, лизал с царских блюд — оттого и не было в ем такой крепости, — свел весь разговор к стойкости Аввакума его истинный поклонник и страж.

От Пустозерска, от теплого дома Семена Кожевина до реки Мезени Журавский пошел с его стадом через Косминские озера, по рекам Рочуге и Пезе, где проходили до него Шренк, Гофман и русский биогеограф Танфильев, вынесшие Приполярью суровый приговор. Теперь, когда составление схематической карты северной границы лесов подходило к концу, Журавскому стала ясна причина их ошибки: они прошли только по Тиманской и Большеземельской тундрам, не побывав на Ямале и Таймыре. Суша заполярных Малой и Большой Земель пролегала двухсотверстной прибрежной полосой, на границе которой остановились леса. Ямальский и Таймырский полуострова уходили за черту Полярного круга в глубь Ледовитого океана на семьсот — тысячу верст.