Но и тяжкий год не без светлого дня: в тот день, когда появился угрюмый, мятый Никифор, пришли и деньги — тысяча восемьсот рублей, высланные директором Исторического музея академиком Радловым «на предмет приобретения полной «самоедской коллекции» культа и быта полярных аборигенов». Впервые Андрей ощутил чувство горькой радости: он мечтал закончить свои геологические исследования и ждал денег из Геологического комитета, но Радлов прислал куда больше и на бо́льший маршрут. И еще была одна радость: пришло распоряжение губернатора в Полицейскую управу: «Руководствуясь нуждами России, дозволяю участие ссыльных в делах Печорской станции при Императорской Академии наук...»

С этой же почтой, доставляемой с открытием навигации два раза в месяц, пришло письмо от Риппаса: «Андрей, бог осенил и губернатора фон Бюнтинга и академика Радлова, для тебя же это единственный шанс исполнить дерзновенный замысел пройти от Таймыра до Мезени. Риск огромен, но и надежды, в случае удачи, заманчивы. Иди, благословляю. Прыгин был втиснут в члены экспедиции со скрипом, Мжачих, Эрлихман — свободно. Учти это, Андрей, и будь благоразумен. Все ссыльные к осени должны вернуться в Усть-Цильму. Будешь в Архангельске — наведывайся к новому вице-губернатору Александру Федоровичу Шидловскому...»

Когда почерневшие и посуровевшие исследователи добрались до истоков Воркуты, августовские вечерние зори в тундре стали безмолвными и тоскливыми: ни птичьего отлетного гомона, ни шороха дождей, ни дальнего бормотания грома. Одна только речка Воркута, дающая начало Усе, беспокойно переговаривалась о чем-то своем, потаенном, с каменистыми перекатами.

Странное, неведомое в людных местах состояние испытывает человек на краю земли под бездонным яркозвездным небом: песчинкой, мельчайшей песчинкой чувствуешь себя в необъятном первозданном мире.

— Такое чувство, — тихо проговорил Николай Прыгин у яркого угольного костра, — что стоит шагнуть за освещенный круг — и полетишь, растворишься в бездне. Жутко даже. Жутко, а хочется идти все вперед и вперед, — познать то неведомое, что таится за земной гранью. Великая, неуемная, неотступная даже перед страхом смерти заложена в человеке сила — познать неведомое! Вот и сейчас: все, все чуем беду, а не уходим.

— Да, тревожно что-то... Что-то творится в тундре... Исчезло все живое, нет даже любопытных бурундуков... — Журавский сидел у костра согнувшись, обхватив руками острые коленки. Говорил как будто сам с собой, не глядя на товарищей. — Как думаешь, Ель-Микиш, что с Семеном? Надежный он?

— Семен — как брат Митяй: живой будет — сам придет, — заверил Никифор.

— Ты тоже надежный был... — уколол Журавский своего проводника, все еще не простив до конца странной задержки Никифора в Ижме, хотя тот объяснился и оставил на станции письменный зарок: «Еси бери моя опять тунтра жиз не буду знаком водка. Никипорх. Не все тогда понял Журавский из краткого, бессвязного рассказа Никифора. Ясно было одно: Никифору пришла медаль «За содействие», выхлопотанная Журавским в Академии наук. Медаль пришла в Ижму с предписанием: «Вручить надлежит высшим чином при торжественном стечении народа». Высшим чином в Ижме давно считали Тафтина. Он и вручал. Однако, расписывая заслуги Никифора, Тафтин, как понял потом Журавский, сознательно ввел людей в заблуждение, разжигая давние распри: Никифор, мол, по неразумению помогает Журавскому, который выгонит всех ижемцев из тундры, внушал чиновник на сходе, убеждал оленеводов за столом, накрытым во славу Никифора, получившего небывалую награду. Миллионер Зиня-Коин отобрал у Никифора новый баркас за старые долги, обещая простить долг и уплатить деньги за баркас, если Ель-Микиш не пойдет в тундру с Журавским. Пьяный, сбитый с толку Никифор пообещал богатею уважить его просьбу, и попойка пошла по новому кругу.

Кто знает, чем бы кончилась эта гульба, если бы не постоялец Никифора, ссыльный большевик Семен Никитич Калмыков, почуявший неладное.

— Никифор, — улучив малое протрезвление, совестил хозяина Семен, — знаешь, как говорят в народе: богатей поит бедняка, чтобы лишить ума наверняка. Думай, думай: кто такой Зиня-Коин и чего добивается Журавский? Тебе Андрей Владимирович шлет уже вторую депешу. Думай: кого ты продаешь за водку?!

Слова подействовали: Ель-Микиш разбил недопитую четверть об угол, отцепил от филипповского причала свой баркас, положил на колени подаренную Журавским винтовку и поплыл в Усть-Цильму, дав там письменный зарок относительно водки.

Журавский во всей этой истории не мог уяснить одного: почему чиновник по самоедским делам так упорно не хочет пускать его, исследователя, в тундру? Только в тундру?! Странно? Весьма странно! Если учесть то, что на нужды станции он отваливал тысячу... Правда, не своих денег...

Никифор на укор Андрея ответил коротко:

— Семен башка Таптин водка не снимай, кодит Семен.

— Может, место не то? Может, не тут вы нашли с ним каменный уголь? — выискивал Журавский причины отсутствия, казалось бы, очень надежного оленевода.

— Тут. Это место, этот уголь, — твердо, без тени сомнения показал Ель-Микиш на костер, на берег Воркуты.

...Семен Кожевин приехал на пятый день их ожидания со страшной вестью: по всей Большеземельской тундре свирепствует сибирская язва!

— Страхота господня! — сокрушался оленевод. — Тышшы, тышшы оленей пали. Да што олени — люди гибнут! Куды пешим от окияна удешь?

— Где наибольшая гибель оленей? — тревожно спросил Журавский.

— В срединных лаптах, в прибрежных низинах.

— Твои где паслись?

— По Коротайке. Неделю тому назад спровадил их с сынами и с пастухами за Камень на Обь, а сам-от суды — уговор рушить нельзя.

— А мы уж думали, что весть тебе Алексей Иванович не сумел передать.

— Како там... Да какой же тесть не передаст, коли зять в таку даль пошел. Чо робить дале-то будем? Возвертайтесь-ко вы, Андрей Володимирыч, в обрат. Я и упряжки-ти половинны пригнал...

— Нет, Семен, возвращаться я не буду, — резко возразил Журавский. — Лучше вспомните: когда около ваших оленей вился последний гнус?

— Да нешто в гнусе дело? — в сердцах воскликнул Семен.

— В нем, Семен: в слепнях, оводах, мошке... Так когда ты их видел на оленях в последний раз?

— Дни три тому возврат вилась нечисть проклята... — начал вспоминать тугодумный, медлительный Семен, ополоумевший от беды.

— Слушайте меня внимательно, — обратился Журавский ко всем обступившим нарты участникам экспедиции. — Прыгин, Эрлихман, Мжачих и братья Манзадеи, — показал Андрей рукой на двух колвинских ребят Ефима и Федора — сыновей старосты, — немедленно отплываете в Усть-Цильму. Разбор коллекций закончите там и отошлете их Чернышеву. Все гербарии адресуйте на Невский проспект в бюро прикладной ботаники Сельскохозяйственного музея. Поплывете на двух лодках, а третью оставите здесь, заплатив за нее их отцу, — кивнул Журавский на братьев. — Знайте, други мои, сибирская язва небезопасна и для людей...

— Андрей, — подался к Журавскому высокий, похудевший Прыгин, — настоятельно прошу тебя вернуться с нами.

— Разговоры о том излишни, — отрезал Андрей. — Разгружайте лодчонку в баркас! Отплывайте немедленно. Без нужды не выходите на берег. Семен, вытяни лодку.

— Пошто лодчонка-то? — удивился Семен. — Грузу и так много, да и реки скоро встанут.

— Мы после их отплытия будем стоять еще три дня.

— Пошто? — не понимал Семен.

— После заражения сибирской язвой, ее бациллами, занесенными в тело укусами насекомых, олень... и человек самое многое живут семь дней. А бациллы, попавшие из трупов в почву, живут до двадцати лет. Если через три дня эти олени будут живы, то до следующего лета им, а следовательно, и всему вашему стаду, Семен, бояться нечего. Но если погибнут, то без лодки и нам отсюда не выбраться...