— Я пойду с вами, — решительно заявил Мжачих. — Делайте со мной что хотите, но я пойду с вами — иначе возненавижу себя!

— Нет, Михаил, — поднялся с нарт Андрей. — Вы отправитесь все вниз по Усе. Поступок одного недисциплинированного ссыльного лишит станцию всего штата — останемся мы с Никифором и с Соловьевым... Никифора в этом случае я не неволю, — взглянул Андрей на проводника, — ибо опасность путешествия удесятеряется...

— Два нога разный сторона не бегут, — буркнул Никифор и пошел выпрягать оленей.

В ту раннюю, воющую метельными, людскими и звериными голосами зиму страшного 1906 года Журавский с Никифором, догнав стадо Семена Кожевина на обских пастбищах, сменив упряжных быков и наняв двух остяков в ясовеи[16], отправились на полуостров Ямал к первому, самому главному, священному месту самоедов — Яумал хе, куда язычники скрыли от неистового Вениамина свои божества.

До первых жестоких морозов Андрей успел побывать у священного места Яумал хе и собрать редкостную коллекцию деревянных божков-болванов, шаманских бубнов и одеяний, детских игрушек и меховых мешочков и мешков — патко, в которых хранят кочевницы все, начиная с иголок и кончая громоздкой одеждой. Собрал Андрей и несколько комплектов женской одежды разных народностей, богато украшенной орнаментовкой. Грузовые нарты полнились быстро: кочевники, почувствовав справедливый обмен на очень нужные им орудия охоты, не жалели древних божков и бубнов, охотно рассказывали предания и легенды, старательно записываемые любопытным путешественником. В легендах места событий почти всегда указывались точно: «Было это на реке Нерута, около сестры ее Хадаты...» «Нерута» — ивняковая, «Хадата» — еловая, много речек и озер назывались Лиственничными.

— Где текли эти реки? — спрашивал Журавский.

— Зачем текли? — удивлялись рассказчики. — Они и сейчас текут по Ямалу и землям Хатанги и Таймыра.

До никольских морозов Журавский решил побывать и на Таймыре. У Андрея была карта профессора Казанского университета, астронома Ковальского, работавшего здесь в составе трехлетней экспедиции Гофмана, на которую профессор нанес множество рек, озер и редкие поселения с их точными географическими координатами. На карту были нанесены ломаная линия берегов Ледовитого океана и четкая ровная линия Полярного круга.

...Двигаясь от стойбища к стойбищу, пополняя коллекцию и записную книжку, Андрей вышел к истокам реки Верхняя Таймыра, а по льду ее спустился и на легендарное озеро, давшее название всей таймырской земле. Журавского поразило не само огромное озеро, а лиственничные леса, росшие по его южным берегам.

«Озеро, судя по карте, — удивлялся Андрей, — находится за Полярным кругом на полтысячи верст к Ледовитому океану, до берегов которого осталось около двухсот верст, а кругом лиственничные леса!»

Остяки в стойбищах на берегах Таймыра объясняли:

— Лес хранит богатырь Бырранга, легший могучим хребтом по всей земле Таймыра.

Журавский на легких оленьих упряжках съездил с остяками по льду Нижней Таймыры и за хребет Бырранги — действительно, там росли только карликовые березки и мелкий кустарник.

«Любопытно, интересно, — гадал Журавский, — но труднообъяснимо: почему на Таймыре леса перешагнули за северную границу, отведенную им учеными, на пятьсот верст? Почему лиственница оказалась самым морозостойким деревом? В чем кроется просчет ученых?»

— Три тысячи верст от озера Таймыр до Обдорска, — объявил он Никифору и проводникам, — пойдем по кромке лесов, нанося их северную границу на карту.

Никифор, давно увлеченный поиском, охотно согласился, проводникам-кочевникам же было в радость продлить путешествие с добрым, уважительным к ним человеком.

В двух днях пути до села Обдорска, на берегу какой-то безымянной речушки, впадающей в Обь, Андрей сидел у пышущей жаром нодьи, которую проводники сооружали при каждой ночевке под открытым небом. От горящих трехметровых сухих стволов лиственниц, уложенных друг на друга, тепло тысячами невидимых язычков вылизывало стенку снега у костра. Под наплывом тепла снег вытаивал до пожухлой травы, отступая от нодьи неровной зубчатой стенкой. Журавский, осененный смутной догадкой, встал, обошел костер и убрал брезент, натянутый с наветренной стороны. Никифор и ясовеи, спавшие между костром и брезентом, зашевелились и подняли головы.

— Спите, спите, — успокоил их по-зырянски и остяцки Андрей.

Злой, колючий хиус, тайком подкрадывающийся из речной долинки, подул на костер, и через минуту зубчатые стенки покрылись льдом. Журавский установил брезент на место; снежные стенки, согретые жаром нодьи, вновь начали медленно таять.

«При чем тут Полярный круг, опоясывающий макушку северного полушария? При чем тут математическая линия наклона земной оси? — размышлял Андрей. — Растительным миром Севера движут иные законы. Представим себе нодью материком, истаивающую же стенку — побережьем Ледовитого океана, хиус — его холодным дыханием. Реки Хатанга, Обь, Печора выносят с материка огромные массы нагретой воды, создавая оазисы до самого побережья. Они позволяют сложным цветковым растениям вырасти, созреть и осемениться, а потому низкорослые травы, пригибаясь к теплу, добежали до самого океана. Деревья, чувствуя высокими вершинами ледяное океанское дыхание, остановились поодаль, повторяя своей границей причудливые прибрежные изгибы. На Таймыре дыхание океана, подобно этому брезенту, удерживает хребет Бырранга, Хатанга же своим теплом увела лиственницы на полтысячи верст за Полярный круг. На Печоре в создании оазиса участвовали более сложные явления: Тиман и Урал заслонили ее долину от ветров, потому Мати-Печора вскрывается раньше Усы. Уса же, разливаясь позднее, когда июньское обильное тепло не только растопит снег, но и размягчит землю, размывает многочисленными притоками тундровый торф и миллионами тонн питательной смеси, как материнским молоком, вскармливает печорские поймы. Печорская долина — это уникум природы!»

— К черту «поларе»! Ко всем чертям Шренка и Гофмана! — заплясал у нодьи Журавский.

— Пошто шаманишь? Пошто пляс? — вскочил Никифор.

— Ель-Микиш, дорогой! — схватил и закружил его Андрей. — Все ясно! Все ясно!

— Што ясовей?! — поднялись остяки и, глядя на пляшущих друзей, развеселились тоже, невольно начали притопывать ногами...

В Обдорск, к стаду Семена Кожевина, Журавский с Никифором вернулись с большой коллекцией старинных предметов быта и культа полярных аборигенов, с очень важной для науки гипотезой о закономерностях распространения северной древесной растительности. Андрей понимал, что он близок к истине, но эту гипотезу надо было проверить в лесах Европейского Севера, надо было пройти по следам Шренка и Гофмана и обязательно отыскать корни их ошибок. «Геологические коллекции, добытые на русские деньги, они увезли в Германию, и там трудно найти концы, — размышлял Журавский, — но растительность на пути их шествия ежегодно возрождается. За семьдесят лет деревья там должны претерпеть видимые изменения. Гибнущих лесов здесь я не встретил, не должно быть их и там. Если мне удастся установить границу северных лесов и доказать медленное, но верное отступание тундры — это перевернет науку о Приполярье». «Ишь чего захотели, господин недоучка! — мысленно слышал он издевательские голоса. — Спасатель Севера! Мальчишка! Научный недоносок!»

— Будем собираться в Пустозерск, — объявил он по приезде Семену Кожевину.

— Страшно, Андрей Володимирыч: морозы, горы падали, безлюдье...

— Тогда продай нам упряжных оленей и оставайся на Оби.

— Че несешь-то? Как я тутока останусь?

— Тогда слушай меня внимательно: сибирская язва зимой не страшна, да и оленей погоним мы не тундрой, а кромкой лесов, по ягельникам. За Печорой, в Тиманской тундре, «сибирки» не было — там и будешь впредь пасти оленей... Мы с Никифором пойдем со стадом до Мезени.