Как ни странно, а Жидикина вдохновляла сказка. Да, сказка Андерсена «Русалочка». Казалось, написано о его судьбе — что с того, что говорится о русалочке:
Все больше и больше начинала русалочка любить людей, все сильнее и сильнее тянуло ее к ним; их земной мир казался ей куда больше, чем ее подводный; они могли ведь переплыть на своих кораблях море, взбираться на высокие горы к самым облакам, а их земля с лесами и полями тянулась далеко-далеко, ее и глазом не охватишь!
Особенно трогало одно место:
— Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать музыку волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели я никак не могу обрести бессмертную душу?
— Можешь, — сказала бабушка, — если кто-нибудь из людей полюбит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, если отдастся он тебе всем своим сердцем и всеми помыслами и велит священнику соединить ваши руки в знак верности друг другу; тогда частица его души сообщится тебе и когда-нибудь ты вкусишь вечного блаженства. Он даст тебе душу и сохранит при себе свою. Но этому никогда не бывать! Ведь то, что у нас считается красивым, твой рыбий хвост, люди находят безобразным; они ничего не смыслят в красоте; по их мнению, чтобы быть красивым, надо непременно иметь две неуклюжие подпорки — ноги, как они их называют.
Русалочка глубоко вздохнула и печально посмотрела на свой рыбий хвост.
— Будем жить — не тужить! — сказала старуха.
«Будем жить — не тужить!» — повторял часто Петр.
Книги читал запоем. Прочитанное запоминал в подробностях, память имел светлую. Увлекательный рассказчик, он был душой любой больничной компании.
На веселый нрав и отзывчивость Жидикина сразу обратила внимание Надя Толстикова, когда навещала тетю Фаню. Выздоравливающие обычно собирались после процедур и уколов в садике во дворе больницы. Инициативу в спорах и толках о жизни всегда держал высокий кареглазый парень. С его мнением считались: знал он много, судил не по годам здраво. Обычно он сидел на скамейке, свесив руку за спинку.
Надя сдавала вступительные экзамены на геологический факультет Ленинградского университета. Жила с мамой и сестрой Верой на проспекте Добролюбова. Отец погиб при штурме Синявинских высот, они с матерью чудом уцелели в блокаду, но среднюю сестру схоронили. Сейчас девушка думала только о поступлении, сильно переживала, боясь, что не пройдет в университет по конкурсу. Хотелось поговорить с парнем — полагала, что учится в институте.
Однажды нарочно задержалась дольше обычного, надеясь, что проводит до проходной, так и познакомятся. Однако парень оставался безучастным, сидел на скамейке, словно прирос. Тогда Надя сама подошла. Он назвал ее по имени — слышал не раз, как окликала тетя Фаня. Но заговорил по-немецки.
— Контрольная на носу, вот и штудирую… Вам пора, а то сестры заругают. Они у нас строгие.
— Скажу, тете помогала, — ответила беспечно. — Вас как зовут?
— Петр… Петр Жидикин, бывший флотский старшина.
— А я воды боюсь. Сегодня с вышки впервые прыгала. Перетрусила!.. Но прыгнула, не то проходной балл могли снизить. В ЛГУ поступаю, на геологический.
Помешала дежурная — напомаженная, напудренная, с плоечкой. Подкатила кресло-каталку и с раздражением выговорила:
— Молодые люди, вас разве не касается? Прием посетителей давно закончен. Расходитесь!
Надя не могла взять в толк, зачем еще Петру каталка, и обомлела: Жидикин обхватил рукой дежурную за плечи, неуклюже перевалился в коляску, уложил непослушные ноги. Развернув каталку на месте, сестра покатила ее по дорожке, толкая впереди себя. Происшедшее представилось какой-то нелепицей, дурным розыгрышем: высокий, плечистый парень, приятная улыбка, прямой доверчивый взгляд — и вдруг инвалид…
— Война, будь она трижды проклята, — сказала тетя Фаня, подойдя неслышно. — Золотой парень, а ноги парализованы. Ранение в спину. Какая девушка согласится выйти за такого?..
— Зачем так? — обиделась Надя.
Тетя Фаня вскоре выписалась. Однако Надя приходила в больницу, поддерживала компанию Петра и больных, с кем познакомилась.
Отгремели над Петроградской стороной и Невой летние грозы, цвел ароматный табак, в парках раскрылись флоксы. Голубиные стаи кружились над крышами домов. Они то поднимались в небесную синеву по кругу, то вдруг падали. Водились сизари едва не под каждой крышей.
В деканате геологического факультета вывесили списки принятых в университет. Надя с трудом протиснулась к доске объявлений. В глазах зарябило от фамилий, лихорадочно пробежала столбцы — и как спасительный глоток воздуха: «Толстикова Н. В.». Еще раз прочла, не ошиблась ли. Перевела дыхание и расплакалась.
— Не приняли? — всплеснула руками знакомая.
— Принята…
— Чего тогда ревешь?
— От радости.
Шла по городу, не чувствуя под собой ног. На набережной Невы Надя села на гранитные ступени, смотрела, как плещется у ног вода, думала о будущем, веселой студенческой жизни, о новых знакомствах, поездках с геологами. Захотелось поделиться нахлынувшими чувствами с Петей Жидикиным. Почему-то уверена была, что новость будет ему приятна.
Он догадался по ее сияющему лицу.
— Студентка? — спросил и заулыбался так, словно это его приняли в университет. — От души поздравляю! И чертовски завидую.
В тот день никто больше к Петру не пришел, вечер они провели вдвоем. Парень оживился, разоткровенничавшись, рассказал, как был ранен. Хотя ему еще повезло. После такого ранения люди в большинстве случаев пластом лежат и долго не выдерживают, а он и не думает падать духом, живет — не тужит. Уехать бы в родную деревню, на свежий воздух, но там нужен он здоровый, чтобы умел пахать и сеять, косить, стоговать.
— Мама, конечно, убивается. Но сидеть на иждивении не хочу! — сказал Петр, на скулах у него взбухли желваки. — Не могу терпеть, когда на меня смотрят с жалостью: молодой, а убогий. Увижу на улице сострадание ко мне, увечному, гнев иной раз такой поднимется, что запустить в человека чем попадя готов. Соболезнованием своим люди напоминают о моем состоянии, а я и так слишком хорошо знаю о нем. И хотел бы забыть. Как ни странно, а мой гражданский долг сейчас в том, чтобы его не иметь. Именно так: не иметь. Ты не можешь работать — значит, не займешь место у станка, за пультом, на кафедре. И нечего думать. Государство выплачивает пенсию, вот и живи тихонько. Но я не только ем и сплю — еще и думаю, и хочу быть полезным обществу! Понять эти муки можно, когда влезешь в мою шкуру: я как бы разрезан на две части — живет верхняя половина, ничего не ведая о второй. Но верхняя живет!.. — Он помолчал, опустив глаза. Потом приободрился. — Школу бы только закончить, специальность получить. Ничего, выкарабкаюсь!..
Слушая Петра, поняла Надя, что перед ней сильный человек. Искалеченный войной, но не сломленный, ему интересна жизнь, что и помогает не поддаваться несчастью. Как все противоречиво! Иной при первой неудаче, потрясении сразу отчаивается, опускает руки. Смотришь, растерялся, безволен, плывет по течению, проклиная обстоятельства, вызывая к себе сочувствие, выпячивая горести, сгущая краски. Нет того, чтобы оценить сложившуюся ситуацию, собраться с силами и выйти из рокового круга. Вспомнила соседа по квартире, он говорил всем о неизлечимости своей болезни, показывая справки, доставая новые, а сам потихоньку перепродавал на барахолке за Балтийским вокзалом вещи и жил припеваючи. Такие же, как Жидикин, сожмут волю в кулак, хотя и положение у них действительно безвыходное, и стараются выпрямиться. Их гнет судьба, нанося удары, а они падают и поднимаются вновь. Падают и поднимаются.
Можно, конечно, указать Петру примеры для подражания — Островский, Маресьев; в прошлом — Коринна, Кутон[1]; президент Рузвельт, которого полиомиелит на всю жизнь лишил способности передвигаться, однако последнее не помешало ему вести государственные дела, четыре срока подряд он избирался президентом. Только что могут значить чужие уроки? Самая легкая дорога та, которую сам прошел. Важен первый шаг. Когда цель выбрана и путь начат — не обманываешься. Худшее, что выпадет, — собьешься с дороги. Страшнее бездействие.
