Благодарил ее Жидикин после до конца дней своих. Появилась вскоре в палате Надя, и мир для него как бы перевернулся. С волнением ожидал Петр прихода девушки, переживал, если задерживалась. Входила, и светлело вроде вокруг, быстрее текло время, утихала боль.
Его Надя, Наденька, Надюша… Хрупкая и тихая, но какие открылись в ней силы, твердость характера, когда сдружились, соединили судьбы! Благодаря настойчивости Нади, ее терпению выйдет Петр Федорович из больницы и переживет самого себя на тридцать и три года. Дочку вырастит, внука дождется.
Сколько раз за эти трудные, но такие счастливые годы он будет возвращаться к тем дням, когда познакомился с ней! Оставался наедине и «выходил» по темной аллее к залитому солнцем больничному садику, видел ее семнадцатилетней: худенькая, в скромном ситцевом платьице, голова чуть наклонена к плечу…
Старшину второй статьи Петра Жидикина ранило в ночном бою. Почти три года служил он в подразделении торпедных катеров на Балтике, в 45-м отметил совершеннолетие. Чтобы попасть на фронт, подделал в метрике дату рождения. В ту памятную ночь в феврале сорок седьмого недобитые банды эстонских националистов, а их тогда еще немало укрывалось в лесах, напали на один из постов службы наблюдения.
Напала банда на пост внезапно, осветив мощными прожекторами. И эти прожектора надо было подавить прежде всего. Петр ударил по слепящему свету из пулемета. Погас один луч, следом другой, но и прорывающиеся осознавали опасность, засекли огневую точку. Острая боль в спине пронзила вдруг все тело старшины второй статьи, как бы рассекая его пополам. Сгоряча попытался подняться, подумав, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, вскрикнул от резанувшей мозг огненной вспышки и провалился в бездну…
Говорили, что за этот бой Жидикина представили к ордену. Навести справки было некому, а его самого след затерялся в госпитале. Два месяца Петр не приходил в сознание. В военно-морском госпитале Таллинна нейрохирург Петров сделал тяжелораненому операцию. На пенициллине только и удавалось старшине терпеть боли, какие терзали его, не утихая ни днем ни ночью. Петр не разговаривал, не шевелился. Воспаленный мозг воспринимал все: не то что шаги — полет мухи отдавался. Казалось, вбивают в него гвозди. Кричать бы, а кричать парень не мог — отнялся и язык. Жидикин терял сознание, возвращался в реальный мир, лежал в полузабытьи.
В один из обходов дежурный врач остановился возле кровати старшины, посмотрел на заострившееся лицо с провалившимися щеками, приоткрыл веки и позвал сестру:
— Отмучился моряк… Оформить документы, тело — в морг.
Женщина вяло расправила простыню, собираясь накрыть покойника. К смерти она притерпелась, воспринимала как что-то неизбежное. Взглянула напоследок молоденькому моряку в лицо и замерла: в уголках глаз у Жидикина стояли слезы. Одна, оставив мокрый след, тихо сползла по щеке на подушку.
— Живой… — выдохнула сестра и побежала за хирургом Петровым.
На ходу объяснила случившееся:
— Умер и умер, но гляжу — плачет! Слышал, значит, соколик, что о нем говорили, а откликнуться силушки нет…
Анатолий Васильевич присел на табурет у изголовья больного, по-прежнему не подающего признаков жизни.
— Прости, — сказал ему, — глупость сморозил врач. Он будет строго наказан. Ты лежи, лежи, силы копи. Много тебе сил понадобится. Вот и набирайся их… Губы у тебя иссохлись, жажда мучит. — Брови Жидикина дрогнули. — Понимаю, водицы попить бы. Некому догадаться, спешим все. Мы тебе на тумбочку сосуд поставим, а от него трубочку протянем к твоим губам. Так и держи во рту.
Через три дня новая беда: при утреннем медосмотре бросилось Петрову в глаза — губы у Жидикина что-то алые и вспухли. Кинулся к тумбочке, прикоснулся ладонью к стеклянной банке с водой и руку отдернул.
— Кипяток налили!..
Прибежала перепуганная нянечка, в слезах стала оправдываться. Всем наливает утром кипяченую воду, привыкли. Не подумав, и ему заодно налила…
— Вы же человека обварили! К тем мукам, какие он терпит, новые добавили. За такое под суд отдавать надо!
— Ох, голова моя с печное чело, а мозгу совсем ничего. Не по злому умыслу сделала, завертелась.
— Сиделкой возле него ставлю!..
Два года пролежал Петр Жидикин без движения. Два года и не разговаривал. Потом язык начал слушаться. Заучивал парень слова, как младенец, припомнил отца и мать, откуда родом. Казалось, с того света возвращался. Понемногу подчинялись ему руки, головой зашевелил. Лишь ноги оставались чужими — не то что передвигаться — встать на них не мог. Были они — мог дотронуться, пощупать, и не было их: так, два чурбака.
Война закончилась, и боль сглаживала горесть общая — не он один оставался на госпитальной койке. Оплакивали в домах матери и вдовы погибших, приноравливались к жизни покалеченные. Много их, безногих и безруких, немых и слепых, страдало и мучилось. Отстраивались города и села, а эти люди, в большинстве молодые, вели свой отсчет времени, свою знали цену мирным дням. На фронте солдат надеется на лучшее, что уцелеет, а коль смерть, то сразу. Но другой выпал жребий — не повезло, считали. А жить надо было и не поддаться горю. И не все устояли в тоске и одиночестве. Сколько странствовало в пассажирских поездах, сколько сидело на базарных площадях, на улицах, у самых ног спешащих прохожих! И плакала старенькая трехрядка с перламутровыми пуговицами: «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут — она зарыдает. А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает…» Потом калеки тихо исчезли, словно ушли вместе с таявшими снегами…
Миловала судьба Жидикина. Из Таллинна перевели Петра в Ленинград. Но госпиталь на Фонтанке вскоре расформировали, ехать предстояло в госпиталь инвалидов Великой Отечественной войны на правый берег Невы. Лечащий врач Ольга Дмитриевна Кручинина упросила членов комиссии направить Петра в больницу Эрисмана — ближе к ее дому, будет возможность чаще навещать. В той больнице на Петроградской стороне суждено было Жидикину пролежать шесть долгих лет.
Казалось, ожесточиться должен человек, возненавидеть здоровых да благополучных, а к нему тянулись и находили у него поддержку. Семь классов имел, грамотей по тем временам.
За нянечек Петр пишет письма и прошения в разные инстанции. Кому хлопочет о пенсии, для кого просит улучшить жилищные условия.
Навещали знакомые, угощали домашним. Жидикин тут же щедро делился лакомством. Глядя на него, можно было подумать — богач он и тем, что имеет, располагает в избытке. Мальчишка забежал к матери после школы — Петр кормит его своим обедом, у медсестры ребенок дома — сунет свою булочку, поданную к обеду по случаю праздника…
— О себе лучше бы заботился, — примется выговаривать дежурная сестра Валя Малинина, добрая по натуре, но неловкая. Сметает пыль на тумбочке, глядишь, свалила склянку на пол или градусник, встряхивая, выронит. Разобьет и моргает растерянно длинными ресницами, готовая разреветься. Жалея ее, Петр зачастую брал провинности медсестры на себя. В ответ на ее ворчание отвечал:
— Обо мне не переживай. Мне проще, я на всем готовом. Да еще пенсию получаю. — И переведет на другое: — Ты бы лучше книжки новые принесла.
Валентина выполняла просьбу, иногда и читала Петру. Особенно любил он сказки. Удивительное дело, люди в его положении обычно берут в пример себе поступки героические для утверждения духа, веры в собственные силы. Маресьева поддерживал эпизод из биографии одного русского летчика. На протезах Маресьев научился не только ходить, но и летать. Его опыт послужил многим примером в войну и в мирное время. Люди с характером садились за штурвал комбайна, руководили колхозами, становились военачальниками. Дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Василий Степанович Петров в годы войны начинал командиром взвода, затем получил батарею, стал заместителем командира истребительного противотанкового артиллерийского полка. В бою под Кременчугом накрыло его с расчетом вражеским снарядом. Очнулся офицер без обеих рук. Подлечившись, сумел вырваться из госпиталя опять на фронт, был командиром истребительного противотанкового полка. Получил вторую Золотую Звезду. После победы продолжал службу, командуя крупными частями и соединениями, закончил заочно исторический факультет Львовского университета, автор многих книг.
