Да и Дух Чащи что-то подозрительно молчит — уткнулся в свой стаканчик и застыл. О! Вот голову поднимает.

— Ну ты, Глава, и могуч, — сообщил через хорошую паузу длиною в мощный глоток чая. — Но зачем? За одну восьмушку выкинутой тобой в болото силы я бы эльфийский дворец вырастил да со всем необходимым, включая тронный зал…

— Неужели ты думаешь, что из-за своих темноэльфийских предпочтений я не рассматривал другие варианты, в том числе и наземный? Уверяю тебя, это не так. Рассматривал и счел их неподходящими.

Жаль, что мимика Лешего не до такой степени развита, как, например, у Олега. Тот вообще превратился в одни большие уши, даже почти не моргал. А Дух Чащи, чувствуется, сейчас будет свое мнение отстаивать до последнего. Ничего, продолжим.

— Судя по опросу местного населения, — тут я устремил взгляд на старшину и компанию, — зима в этих краях довольно снежная и холодная. А в светлоэльфийском дворце с обогревателями, как мне помнится, плохо. Нет, конечно, можно поступить так же, как делают мои светлые собратья, — установить силовой купол и климатический контроль подкупольного пространства. Но тут есть одно «но».

Чем больше я развивал свою мысль, тем сильнее по телу расплывалось давно забытое ощущение — ощущение чтения лекции, обычной лекции в родном институте. Только студенты были более внимательны и прислушивались с удивлением и интересом. Примерно так, как прислушивались бы реальные студенты к лекции о видах любви со слайдами (если не ошибаюсь, этот анекдот еще не придумали — надо будет потом рассказать). Но я отвлекся. И в незначительную лакуну моего выступления вклинился Леший:

— Так с энергией у нас все нормально, а к концу осени как раз мэллорны в силу войдут. Можно будет версты на четыре вокруг вечное лето устроить, и еще энергия останется. В чем проблема-то?

— А проблема как раз в том, что хумансы научились летать с помощью своих тарахтелок. И с воздуха описываемый дворец с парком для выгула принцесс будет виден как… да я даже не знаю, с чем сравнивать. Громадное пятно летнего леса посреди заваленной снегом Чащи, конечно, очень «незаметно» с воздуха, просто вершина маскировки.

— Глава, ну и что? По земле они все равно к нему не подойдут, да пусть хоть сто лет по лесу круги наворачивают.

Мои надежды, что в разговор вклинится старшина или Сергей, все же оправдались. Сергей оказался быстрее. Или наглее — пока не понял.

— Правильно Ссешес говорит, демаскировка будет полная. А что по земле не подойдут, так эскадрилья штурмовиков за час любой дворец на камешки раскатает. А если тяжелые бомбардировщики прилетят, то тут все перепахано на метр в глубину будет. Так что дворец — это, конечно, хорошо, но глубокая землянка гораздо лучше.

24.07.1941 г. Москва, Лубянка

Значительно позже

Саров С. Г. «Ночные летчики и их роль в Великой Отечественной войне» (1992)

23.07.1941 г. к нам на аэродром в сопровождении двух автоматчиков и одного капитана из НИИ ВВС прибыл майор НКВД Геннадий Степанович Куров. С начальником нашего тридцать третьего ИАПа Николаем Ивановичем Акулиным майор беседовал в закрытом кабинете в течение полутора часов. Все это время перед закрытыми дверями стояли два прибывших с майором сержанта с ППД. Вечером произошла вторая неожиданность: к нам на полосу приземлилось звено «Мигов» НИИ ВВС, и в здании штаба новоприбывшим срочно выделили комнату с охраной. 24 июля утром нам на собрании объявили о формировании трех новых звеньев с участием прибывших вчера летчиков. А также сказали, что на время полетов экипажи звеньев переведут в отдельную казарму и полностью запретят общение с персоналом, не занятым непосредственно обслуживанием отдельной эскадрильи. Как мы догадались, привлечение пилотов нашей части к формированию эскадрильи было обосновано знанием района боевых действий. Летчики НИИ ВВС хоть и изучили район по картам, но полностью уверенными себя не чувствовали. Вот в то утро я и узнал, что переведен во второе звено вновь созданной на базе нашего истребительного полка особой ночной эскадрильи.

Первое, что меня поразило, — подписка о неразглашении, которую заставили написать всех наших вновь переводимых пилотов и техников. Потом каждого из нас (и аэродромный персонал тоже) почти четыре часа песочили особисты. А после работала отдельная медкомиссия, промурыжившая нас до глубокого вечера. За этот показавшийся бесконечным день провернули гору организационной работы. Фактически эскадрилья была сформирована с нуля за неполных восемь часов. Для ее организации не пожалели ни людей, ни средств. На обслуживание раздергали БАО. Вдобавок против всех норм и правил были выделены мотористы, оружейники и прибористы, и все это для обслуживания только одной эскадрильи. В кратчайшие сроки выделили помещения для отдельной столовой и для дополнительной охраны в виде двух рот автоматчиков. Всех пилотов, включая новоприбывших, поселили в отдельную казарму и запретили покидать расположение части.

Уже вечером, после медкомиссии, на собрании в присутствии капитана НИИ ВВС и майора Курова, теперь являвшегося нашим куратором, наконец объяснили причину такого уровня секретности.

Оказывается, на базе нашей эскадрильи собирались испытывать новый секретный химический состав, дающий возможность безо всяких приборов видеть в темноте.

Тем же вечером под присмотром врачей весь летный состав эскадрильи принял микстуру. Нам раздали мотоциклетные очки с затемненными темно-синими стеклами, рассадили по стульям и огласили рекомендации по дальнейшему поведению на период приема препарата: днем и в освещенных помещениях находиться только в затемненных очках. Ни в коем случае не пытаться смотреть на солнце и осветительные приборы в период действия препарата.

Эскадрилья переводилась на полностью ночной образ жизни. Контакты с любыми людьми извне запрещались. Запрещались даже разговоры и общение с охраной и персоналом БАО. Общение с техперсоналом допускалось только в присутствии охраны. Посадка самолетов, даже при технической неисправности или боевом повреждении, разрешалась только на нашей полосе. На период проведения испытаний использование парашютов запрещалось, они изымались, так что первое время мы летали без них. После беседы с особистами стало понятно одно: в случае угрозы плена придется застрелиться самим. Так будет лучше для всех, потому что, если тайна этого состава уйдет к немцам, ночные бомбежки столицы усилятся, а их результативность возрастет.

Помню, что через несколько минут после приема лекарства наступила небольшая дезориентация. Потом начала странно меняться окраска окружающих предметов. Лично меня особенно поразил цвет ремней портупеи — они внезапно стали розовыми. Довольно темное помещение, в котором нас собрали, освещенное только одной керосинкой, внезапно начало светлеть. Даже не так — не светлеть. Места, еще недавно покрытые густой непроглядной тенью, теперь стали видимы из-за того, что тени, щедро заполнявшие помещение, потеряли свою насыщенность и стали серебристо-прозрачными. Кроме этого, все находящиеся в комнате внезапно начали светиться насыщенным красным светом. Впрочем, мои руки и видимые части тела тоже светились. А стоящая на столе перед нами керосинка засияла как прожектор. И у меня, и у остальных испытуемых глаза очень быстро приспособились к новому порогу чувствительности и странностям в освещении. Как нам объяснили находившиеся рядом медики, на период действия препарата глаз человека начинает воспринимать невидимые инфракрасные лучи, возрастает чувствительность к световому излучению видимого диапазона. Также происходит процесс изменения зрачка, что хоть и позволяет быстрее приспосабливаться к изменению освещенности, но немного сужает поле зрения пилота. Кто-то из медиков НИИ ВВС, сейчас уже не помню кто, да и не представлялись они поначалу, высказал мысль, что своим действием препарат на голову превосходит испытывавшиеся ранее микстуры на основе белладонны. Те вызывали лишь расширение зрачка и увеличение количества проникающего к глазному дну света, но не позволяли работать в условиях переменного освещения. Также при их использовании сильно терялась острота зрения. В довершение своих слов медик попросил включить свет. Вспыхнувшие под потолком ещё недавно слабые электрические лампы залили помещение почти нестерпимым голубым сиянием. Инстинктивно я зажмурился, но это не помогло, так как свет лампочки продолжал пробиваться даже сквозь веки. Лишь натянув очки, смог чуть приоткрыть глаза. Но и в очках окружающий свет был очень ярок, а без них — просто приносил физическую боль. Через некоторое время глаза несколько приспособились к освещению, но всё равно, по отзывам лётчиков, столь яркий свет вызывал раздражение, и поэтому возникало ощущение, что глаза порошило пылью. Видя наше состояние, электрическое освещение в комнате отключили, оставили его только в коридоре за закрытой дверью. Тогда мы ещё не знали, что стали первыми испытателями не просто фармацевтического препарата, а первого препарата с магической составляющей.