Родные Али, увидев Ираз с топором в руках, закрыли дверь на засов. Тогда Ираз стала рубить дверь… Али дома не было. В доме были только родители Али, две девочки и маленький мальчик. Дверь трещала под ударами топора. На шум сбежались крестьяне. Вокруг дома собралась толпа, но люди боялись приблизиться к Ираз. По правде говоря, они и не хотели подходить к ней. Пусть отомстит за сына…

Из дома доносились голоса:

— Не делай так, мать! Мы ни при чем. Али нет дома. Уходи!

Отец Али кричал:

— Уходи, Ираз, Али нет дома!

Вдруг откуда ни возьмись из толпы выскочил Али и выхватил из рук Ираз топор. Он оттолкнул от дверей обессилевшую женщину и начал топтать ее ногами. Крестьяне с трудом отняли от него Ираз.

В ту же ночь Ираз подожгла дом Али. Крестьяне пытались погасить пожар. Али помчался в жандармский участок. Там рассказал он о том, что сделала Ираз.

— Дом еще горит! — кричал он.

Рассветало, когда Али с жандармами вошел в деревню. Крестьяне обступили их.

— Не бери греха на душу, Али. Несчастная потеряла такого сына. У нее болит сердце, — говорили крестьяне. — Она не знает, что делает. Не сыпь соль на живую рану. Ведь ты сгноишь в тюрьме бедную женщину. Крестьяне потушили пожар.

Но Али не послушал их уговоров. Жандармы увели Ираз в участок. На допросе Ираз сказала:

— Да, я изрубила двери. Все это сделала я. Если бы мне удалось попасть в дом, я бы всех, кто там был, зарубила топором. Но мне не удалось. Даже и такой мести за сына было бы мало. Я подожгла дом. Думала, что ночью вся его семья сгорит. Да разве бессовестные крестьяне помогут? Донесли в касабу. Погасили пожар. Неужто это много за моего Рызу? Мой сирота был достоин своего отца. А знаете ли вы, как я растила сына? Неужели это много за моего сына?

На суде Ираз говорила то же самое. Ее арестовали и посадили в тюрьму, но и в тюрьме она не отступила от своих слов. Ираз повторяла:

— Мой сын стоит всей деревни, всей страны. Это немного за него, нет…

Ираз бросили в камеру. Этого она не ожидала. Ведь она подожгла дом, мстя за сына, за такого сына! Несправедливость казалась ей тяжелее, чем утрата. Ираз не поднимала головы, ничего не замечая вокруг себя. Протянув вперед руки, как слепая, ходила она по камере. Потом опустилась в углу и сидела, безмолвно и неподвижно, как камень, упавший на дно колодца.

Голова ее была повязана косынкой. На смуглом от загара лице сверкали большие голубые глаза. Тонкие, немного выгнутые брови придавали лицу особую красоту. Лицо было широкое, удлинявшееся книзу. На высокий лоб спадали вьющиеся волосы. Сейчас Ираз была печальна. Лицо ее исхудало и почернело. Белки глаз налились кровью от долгих рыданий. Подбородок казался высохшим, бескровные губы потрескались от жажды. И только косынка на голове сверкала белизной.

Время от времени Ираз бормотала:

— Мой сын подобен скале. Он — достойный сын своего народа. Если я целую деревню превращу в пепел, то и этого будет мало за моего сына.

Хатче никак не могла заговорить с новой арестанткой. Она очень обрадовалась приходу Ираз. В камере появилась еще одна живая душа… Хатче радовалась ей и очень ее жалела. Что с ней случилось? Да, Хатче знала, что здесь, в тюрьме, нет места радости. Здесь только несчастье. Хатче хотелось расспросить женщину о ее горе, но язык ей не повиновался. Трудно расспрашивать тех, кто так страдает. В таких случаях не знаешь, о чем спросить. Хатче долго молча смотрела на Ираз.

Вечером на тюремном дворе Хатче разожгла мангал и начала варить пшеничную похлебку. Она внесла пахнущую луком и прогорклым маслом похлебку в камеру. Над кастрюлей поднимался пар. Когда похлебка остыла, Хатче с опаской подошла к Ираз:

— Ты, наверное, голодна. Вот, поешь похлебки.

Но Ираз словно не видела и не слышала Хатче.

— Поешь, — повторила Хатче ласково, — поешь немного. Ты, наверное, проголодалась.

Ираз сидела как изваяние. Глаза ее ничего не выражали, они даже не моргали, совсем как у слепых. Но слепые смотрят так, будто хотят прозреть, а в глазах Ираз этого не было. Глухие напрягают слух, чтобы что-нибудь услышать, а Ираз даже не пыталась.

Хатче слегка толкнула ее и снова сказала:

— Поешь!

Глаза Ираз остановились на Хатче. От этого взгляда Хатче растерялась, вся съежилась. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Поставив перед Ираз миску, Хатче, тяжело дыша, выскочила во двор. Там она оставалась до тех пор, пока тюремщик не начал закрывать двери. Хатче боялась войти в камеру, боялась снова увидеть эту несчастную женщину. Сердце ее сжималось. Когда за Хатче захлопнулась дверь камеры, ока, дрожа, со страхом посмотрела в угол, где сидела Ираз, бросилась к своим нарам и залезла под одеяло. Свернувшись в комок, девушка некоторое время лежала неподвижно. Стемнело, но Хатче даже не встала зажечь лампу. С наступлением темноты она всегда зажигала лампу, но сегодня не решалась этого сделать. Ей казалось, что, как только она зажжет лампу, во мраке всплывет лицо женщины в предсмертной агонии. Было страшно, но все-таки Хатче предпочитала оставаться в темноте. Мрак отделял ее от Ираз.

За ночь Хатче не сомкнула глаз. Она встала, как только в камеру сквозь щели ставней проникли первые лучи солнца. Ираз, как привидение, продолжала сидеть в своем углу, прислонившись к стене. Ее белый платок ярко выделялся на фоне грязной стены.

Наступил полдень. Ираз не двигалась. Наступил вечер — она не меняла положения. И эту ночь Хатче не спала. Она дремала, то и дело пробуждаясь от страха. Как только забрезжил рассвет, Хатче протерла глаза и подошла к Ираз. Она готова была сделать все, лишь бы вывести несчастную из оцепенения.

— Послушай, — сказала Хатче, — прошу тебя, сдвинься с места, не сиди так, — и она взяла руки Ираз в свои, повторяя: — Ну прошу тебя, пошевелись!..

Ираз перевела свои огромные потускневшие глаза на Хатче. Глаза ее потемнели от горя.

— Расскажи мне о своем горе. Да буду я жертвой твоей! Разве не горе привело тебя в тюрьму? Что здесь делать тем, у кого нет горя?

— Что ты говоришь, дочь моя? — простонала Ираз.

Хатче так обрадовалась голосу Ираз, как будто с ее сердца сняли огромную тяжесть.

— Отчего ты такая? Ты ни слова не произнесла с тех пор, как пришла сюда. Ты и хлеба в рот не брала.

— Во всей деревне не было парня лучше, чем мой сын! И разве это много за него? — сказала Ираз.

— Когда я увидела тебя, я забыла о своем горе. Расскажи мне, что с тобой, ничего не скрывай.

— Я подожгла дом убийцы моего сына, и это считается преступлением. Даже если я убью их всех, и это будет немного за моего сына!

— Да ослепит бог твоих врагов!

— Во всей деревне не было парня лучше, чем мой сын! Всех их убить за него мало… — стонала Ираз.

— Да ослепнут твои враги!

— Он был гордостью деревни, первым парнем! — стонала Ираз.

— Ох, бедная!

— Меня схватили и бросили сюда. А убийца моего сына разгуливает сейчас по деревне. Мне остается только умереть.

— Так ты умрешь с голоду. У тебя ни крошки не было во рту. Пойду сварю похлебку.

На этот раз Хатче решила положить в нее побольше масла. Просидев в тюрьме месяц, Хатче начала стирать белье богатым арестантам, поэтому у нее было несколько курушей. Хатче подозвала к себе маленькую девочку, которая покупала арестантам продукты, и дала ей пятьдесят курушей.

— Купи на эти деньги масла, — сказала Хатче.

Хатче радовалась, что женщина заговорила. Когда человек начинает делиться своим горем с другим, он уже не умрет. Если же он молчит и уходит в себя — дело плохо. Вот почему Хатче повеселела. Она даже напевала что-то веселое. Наложив в жаровню углей, она начала раздувать огонь. Угли покраснели. Хатче дула изо всех сил. Потом налила воды в старенькую кастрюлю и поставила ее на огонь. Похлебка сварилась так быстро, что Хатче сама удивилась.

Ираз уловила запах похлебки и почувствовала острую боль в желудке. С того дня, как убили сына, во рту у нее не было ни крошки. Со двора в камеру доносился запах жареного лука и топленого масла. Ираз слышала шипение масла, которое Хатче наливала в похлебку.