Между прочим, в 1970 году, когда отец вернулся в Москву из длительной загранкомандировки из Нью-Йорка (там он был уже Чрезвычайным и Полномочным Посланником СССР, старшим советником Постоянного представительства СССР при ООН), Арбатов предложил ему в своем институте должность старшего научного сотрудника на полставки — хорошо оплачиваемую, но необременительную работу. От отца требовалось только консультировать самого Арбатова и Громыко-младшего, которого предусмотрительный директор сделал начальником отдела своего института. Как правило, министр неохотно разрешал своим подчиненным (отец был его личным советником) работать за пределами министерства. Однако он на сей раз легко согласился, чтобы мой отец поработал в отделе института, которым руководил сын министра.

Иноземцев отказал Корниенко принять меня на работу в свой институт без указания каких-либо причин, и это не случайно, ибо А.Н. Яковлев называет данный институт «научно-исследовательской базой ЦК КПСС». Институтские ученые часто привлекались к подготовке выступлений и докладов для высшего руководства СССР.

Как отмечает О.А. Гриневский, Андропов пробил через Политбюро решение, позволяющее директорам ИМЭМО, Института США и Канады, Института востоковедения и некоторых других более свободно выезжать за рубеж. Кроме того, им, хотя и немного, расширили рамки дозволенного при изложении советской позиции в беседах с иностранцами. Однако Андропов сделал это не из любви к науке. Директора указанных институтов должны были выполнять отдельные поручения ЦК КПСС, а записи о беседах с руководителями иностранных государств направлять в Москву по каналам КГБ. Кроме того, теперь в столицах зарубежных стран их встречали и обслуживали представители КГБ. Громыко весьма прохладно отнесся к данной затее, усматривая в ней конкуренцию своей монополии на ведение внешней политики. Но с Андроповым спорить не стал, хотя МИД был по-прежнему закрыт для указанных директоров и с секретными документами их там не знакомили.

Иногда эти институты присылали в МИД свои разработки. Один раз при мне такой опус пришел и в наш сектор по разоружению ОМО из Института США. Никакого интереса для руководства отдела данная научная работа не представляла, так как была оторвана от жизни и реальных переговоров по разоружению. Я тогда составил руководству соответствующую справку.

Любопытно, что Г.М. Корниенко в сталинские времена являлся капитаном госбезопасности. Он вспоминает, что сказал об этом Андропову и вдруг почувствовал — председатель КГБ расстроился, ибо самый информированный в стране человек не знал данной детали биографии первого заместителя министра иностранных дел. Андропов сердито чертыхнулся: «А мои говнюки не удосужились сказать мне об этом».

Следовательно, у меня не было другого выбора, как работать в Институте права (как его коротко называют). Однако процесс моего оформления затянулся, так как директор института, член-корреспондент АН СССР В.Н. Кудрявцев (в то время) поставил условием моего приема на работу смену фамилии и высокое поручительство. Как грубо выразился Курышев: «Надо искать жопу». Я его сразу не понял, и он пояснил: «Я имею в виду поручителя, который будет отвечать за вас, если вы поведете себя не так, как надо». Тогда мне никто не сказал, кто же за меня поручился. Только через много лет, в начале 90-х годов, на одном из совещаний в институте мне признался посол в отставке, доктор юридических наук, профессор О.Н. Хлестов, что в качестве высокого поручителя в 1978 году выступил он (тогда Хлестов был членом Коллегии МИДа СССР, заведующим договорно-правового отдела).

Смена фамилии затянулась на много месяцев по непонятным причинам. Я думаю, в основном из-за бюрократизма, обычного тогда для органов загса. Мне также пришлось сменить и отчество на Алексеевич. Но от отца я не отказывался, и в свидетельстве о рождении в качестве отца был указан он. Таким образом, в связи с тем, что районный загс задерживал мне выдачу новых документов, несмотря на усиленное давление КГБ, я проработал в МИДе до апреля 1979 года.

У меня было очень много дел, связанных со сменой фамилии и подготовкой к сдаче кандидатского минимума, поэтому я не всегда приходил на работу к девяти часам утра, как положено. М.И. Курышев меня отругал, не принимая во внимание никаких объяснений. Странно, что этого не сделало мое непосредственное начальство в отделе.

В конце 1978 года я успешно сдал кандидатский минимум (английский язык, международное право и реферат по философии). Одновременно я занимался восстановлением прописки в квартире отца. Мы ходили с бабушкой по различным инстанциям. Начальник паспортного стола Москвы, полковник милиции сказал нам, что «мне прописку никто не восстановит».

20 февраля 1979 года я получил свидетельство о перемене фамилии, имени, отчества — стал Смирновым Геннадием Алексеевичем (фамилия моей первой жены, отчество — в честь первого сына).

Заведующий юридической консультацией, адвокат Николин, сказал нам, что для решения вопроса о прописке необходим фиктивный развод. Обычно суд довольно долго рассматривает вопрос о разводе при наличии у супругов детей. Однако Николин, имевший связи во многих судах, организовал мне развод с первой женой за два дня, и 20 апреля 1979 года я получил свидетельство о расторжении брака. Но и это не помогло решить вопрос о восстановлении моей прописки в квартире отца. Тогда я обратился за помощью к М.И. Курышеву. Я ему, в частности, сказал, что квартира, в которой я был прописан, является ведомственной (Министерства обороны СССР), и мой тесть может меня оттуда в любой момент выписать. Следовательно, я могу лишиться вообще московской прописки, и будет международный скандал. Курышев привлек к решению проблемы значительные силы. Со стороны МИДа было направлено письмо председателю Исполкома Моссовета В.Ф. Промыслову за подписью заместителя министра иностранных дел Н.П. Фирюбина (он был мужем министра культуры Е.А. Фурцевой). Примерно через месяц я был прописан в квартире отца со следующей формулировкой: «Прописать Смирнова Г.А. к бабушке».

Кстати, Николин по нашей просьбе подал в суд иск об исключении из описи части конфискованных вещей. В иске было отказано под тем предлогом, что нам оставили большое количество ценных и носильных вещей. Однако, как рассказывал мне адвокат, это дело было политическим и решенным заранее, и судья даже после вынесения решения назвала нас «бедными».

23 апреля 1979 года я был освобожден от работы в МИДе СССР «по собственному желанию» и 24 апреля зачислен на должность младшего научного сотрудника Института государства и права Академии наук СССР.

Как мне рассказывали М.И. Курышев и другие работники КГБ, с того момента, как мой отец остался в США, обо всем, что происходило в нашей семье, докладывали лично члену Политбюро ЦК КПСС, председателю Комитета государственной безопасности СССР Ю.В. Андропову. Видимо, поэтому у меня не было проблем с устройством на хорошую работу, восстановлением прописки в квартире отца, защитой диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук, получением доступа к материалам «для служебного пользования», необходимым для научной работы, с поиском рецензентов моих научных монографий и т. д. Хотя и М.И. Курышев говорил, что даже в сталинские времена сын за отца не отвечал, но в действительности это было не так. Например, сын В.Г. Деканозова — руководителя внешней разведки НКВД в 1938–1940 годах, а затем заместителя министра иностранных дел, которого в дальнейшем объявили шпионом и расстреляли, — работал за пределами Москвы, в местах довольно отдаленных, кажется, в Грузии. Он приезжал к нам в Институт государства и права на заседания ассоциации международного права в 80-х годах. Сын Деканозова, скромный человек с печальными глазами, был кандидатом юридических наук и защитил диссертацию по редкой теоретической международно-правовой теме, а затем написал интересную статью «Общее наследие человечества». В андроповские времена детей предателей не наказывали, а, наоборот, поощряли, если они вели себя патриотически. Однако, как мне представляется, только если эти дети входили в круг советской элиты. Как вспоминает бывший известный журналист, посол и по случайности министр иностранных дел СССР на три месяца Б.Д. Панкин в своей книге, однажды в 80-х годах молодая жена представителя ВААПа (Всесоюзное агентство по авторским правам, Панкин был тогда его председателем), доктора философских наук Л. Митрохина выбрала свободу и попросила политического убежища для себя и двух своих детей-близнецов, родившихся у Митрохина за границей. Митрохин отказался от уговоров ЦРУ остаться в США, а в Москве его исключили из партии. И это было при Брежневе. Можно было бы представить судьбу нашей семьи при Сталине! В те времена судьба практически всех родственников «шпионов» была весьма печальна. А ведь шпионами они стали в подавляющем своем большинстве по ложным обвинениям.