— Будет достаточно, что вы запомните самую важную информацию и сообщите об этом нам, — успокоил Джонсон.

Когда встреча с сотрудником ЦРУ закончилась, мой отец с ужасом вспомнил, что он не поставил никаких временных пределов своего тайного сотрудничества. Он вошел в мир шпионажа без определения границ. С тех пор страх стал его постоянным спутником на все время работы на американское правительство.

Во время очередной встречи Джонсон сообщил моему отцу о том, что его коллеги хотели бы знать, что представляют собой все дипломаты в советском представительстве и в ООН и на кого они работают.

— Вы имеете в виду сотрудников КГБ или ГРУ? Да их сотни! — воскликнул мой отец.

— ФБР должно знать, что следит за нужными людьми, и вы можете им очень помочь в плане их идентификации, — ответил офицер ЦРУ.

Мой отец согласился. По поводу выявления сотрудников и агентов КГБ и ГРУ у него не было никаких угрызений совести. Он делил их на две категории: назойливые и опасные.

Отец читал секретные телеграммы и другие материалы, прибывавшие из Москвы дипломатической почтой.

Кроме того, в Нью-Йорк приезжали высокопоставленные чиновники из ЦК КПСС и МИДа, сотрудники научных институтов и других учреждений, друзья из разных советских посольств. Беседуя с ними, мой отец получал ценную для США информацию. Особенно цэрэушников интересовали комментарии посла А.Ф. Добрынина относительно политической и экономической ситуации в США, его оценки американских военных программ, прогнозы развития советско-американских отношений.

Отец встречался с Джонсоном, передавая секретную информацию, в самых различных местах: в кабинете зубного врача, в гостиницах и на конспиративных квартирах ЦРУ. Однако шпионская жизнь совсем не увлекала моего отца. Он не один раз говорил сотруднику ЦРУ: «Вы должны понять, что я не собираюсь заниматься шпионажем вечно. Меня используют Советы, а теперь еще и вы, и мне это не нравится. С меня хватит. Я хочу начать новую жизнь».

После двух лет работы на ЦРУ отец не мог не почувствовать усиление наблюдения за ним со стороны КГБ в ООН, представительстве, Москве и даже в Евпатории и Кисловодске. Отца охватывал все больший страх, превращавшийся в паранойю.

В пятницу 31 марта 1978 года сотрудничество моего отца с американскими спецслужбами внезапно прекратилось. В конце рабочего дня ему позвонил О.А. Трояновский, голос которого звучал как обычно. Правда, в беседах по телефону с моим отцом Постоянный представитель СССР при ООН часто был сдержанным из-за опасений, что разговор может прослушиваться как сотрудниками КГБ, так и ЦРУ.

Трояновский попросил моего отца зайти к нему вечером в представительство. Не подозревая ничего странного, тот пообещал прийти через пару часов. Посол сообщил, что наверху моего отца ждала шифротелеграмма из Москвы.

В связи с тем, что жена Трояновского, позвонив ему по телефону, приказала мужу срочно ехать на дачу в Гленков, представитель виновато улыбнулся и сказал отцу: «Извините, мне надо идти. Поговорим о телеграмме завтра. Вы не собираетесь в Гленков?»

Отец ответил, что приедет туда вечером, и поднялся на седьмой этаж представительства в шифровальную комнату. То, что он прочитал, сильно его потрясло. Это был срочный вызов в Москву. Причем предлог был использован весьма неубедительный — для консультаций в связи с приближающейся специальной сессией Генеральной Ассамблеи ООН по разоружению. Дальше шла расплывчатая и зловещая фраза: «…а также для обсуждения некоторых других вопросов». Мой отец был на все сто процентов уверен, что никаких консультаций в связи с сессией быть не может. Знакомые советские дипломаты, прибывшие из Москвы для участия в работе подготовительного комитета спецсессии, сообщили моему отцу, что основная советская позиция уже определена. Он даже успел передать все подробности ЦРУ.

Помимо всего прочего, момент был выбран крайне неудачно. Генеральный секретарь ООН К. Вальдхайм находился тогда в Европе, а в его отсутствие все его заместители получали право принятия окончательных решений во всех сферах их работы. Мой отец, как уже отмечалось, был фактически первым заместителем генсека, ибо возглавлял самый важный департамент — по политическим вопросам и делам Совета Безопасности. Логически рассуждая, его присутствие в Нью-Йорке и руководство работой подготовительного комитета было для СССР гораздо важнее, чем приезд в Москву для каких-то неопределенных консультаций.

Однако если тайное сотрудничество отца раскрыли, то эта телеграмма могла стать его смертным приговором. В ней также говорилось, что ему «рекомендуется, когда будет удобно», лететь в Советский Союз.

Мой отец сразу же решил: «Я не буду проверять, что меня ждет в Москве. Мне нужно потянуть время». Необходимо было проконсультироваться с американцами и убедиться, что серьезные опасения в связи с данным вызовом оправданны и инстинкт его не обманывает.

В воскресенье отец, сидя в своем кабинете в ООН, старался читать какие-то материалы, однако сосредоточиться не мог. Американские спецслужбы много раз заверяли его, что утечек не было, но разве они могли быть уверены на все сто процентов? Он думал: «Вашингтон кишит болтунами. Возможно, меня кто-нибудь выдал? А может быть, я сам себя чем-то скомпрометировал или слишком высокомерно держался с партийными занудами или сотрудниками КГБ? В коротком разговоре в пятницу вечером Трояновский ничем не выказал ни тревоги, ни недоверия. Однако он просто мог ничего не знать: не в обычаях сотрудников КГБ сообщать о своих подозрениях». Как выяснилось в дальнейшем, чего мой отец не знал и не мог знать, Трояновский прекрасно был осведомлен о причинах вызова моего отца, однако проявил себя как мастер скрывать чувства.

Мой отец думал: «Если и в самом деле все кончено и игра завершилась, что я смогу сделать для сохранения семьи? Как удержать Лину и вызволить из Москвы Анну? У меня на руках только один козырь — пост заместителя генсека и двухгодичный контракт, формально обязывающий ООН сохранять за мной мое место, независимо от желаний СССР. Смогу ли я обменять мою должность на дочь и тихо уйти в отставку?»

При встрече с сотрудниками ЦРУ мой отец сказал: «Все кончено. Я не могу больше ждать. Даже если Москва согласится на отсрочку, это даст нам в лучшем случае всего несколько недель. Мне нужно официальное согласие вашего правительства принять меня». Возражений не было. Американцы согласились действовать сразу же. Отцу назначили следующую встречу на вечер понедельника.

Когда моя мама, нагруженная сумками, приехала из Гленкова, отец мимоходом упомянул, что собирается в Москву на консультации. Эта новость обрадовала ее, и отец изо всех сил старался поддержать ее хорошее настроение. Вместе они обсудили, какие подарки отвезут родным и знакомым. Мама радовалась возможности купить дефицитные в Москве вещи, которые можно было использовать как для презентов нужным людям, так и для перепродажи в СССР, чем занималась моя бабушка. Отец соглашался со всеми планами жены, хотя твердо знал, что никогда больше не увидит Москву и, может быть, расстанется навсегда с женой, дочерью и сыном. Отца вновь охватили смешанные чувства — неуверенности, любви и сомнений. Он с трудом боролся с ними, понимая, что пути назад нет. И все же где-то в глубине души еще ждал чего-то, какого-то чуда, которое вдруг воплотит в жизнь его юношеские мечты и веру в идеалы. Он не чувствовал себя предателем и считал, что советский режим обманул свой народ. Отец хорошо знал: если он подчинится распоряжению и вернется домой, с ним все будет кончено.

Утром мой отец заявил Трояновскому, что, ввиду большого количества работы в ООН, он хотел бы попросить А.А. Громыко отложить его отъезд в Москву хотя бы на несколько недель.

— Я объясню ему, что все свое время сейчас отдаю работе подготовительного комитета. Думаю, что мне нужно остаться здесь до окончания заседаний комитета. Кроме того, как я объясню Вальдхайму, почему мне вдруг пришлось уехать? — подчеркнул отец.