— Не двигайтесь, — прошептал он, поглаживая обоих и глядя на них с необыкновенной нежностью. — Успокойтесь. Путь наружу не здесь.

Позже, когда в ходы проник свет зари и искусственно яркие, зловещие огни ночи сменились сероватыми тенями, звуки стихли и зал, в котором они находились (или это были ходы?), показался кротам огромным, простирающимся и вперед, и вверх, над ними, и вниз, и назад, словно для того, чтобы дать почувствовать кротам их ничтожность.

— Тихо! — повторил Триффан, и это был не приказ, скорее, призыв к тишине.

Потом рядом прозвучал первый из услышанных ими голосов — голос старого крота. Сначала он казался глухим, но по мере воцарения тишины становился все яснее. Он произносил какое-то слово, имя, их имена. Впоследствии они говорили, что каждый услышал свое имя, произнесенное этим кротом.

И каждый понял, кто этот крот.

Для Спиндла это был зовущий его Брейвис. И Спиндл заплакал.

Для Мэйуида это был крот, который нашел его, когда он, совсем малышом, был замурован в норе, а потом вырастил. Голос снова шепотом звал его, уговаривал, вел по темным ходам на далекий свет Слопсайда. Бедный Мэйуид заплакал.

А для Триффана это был Босвелл, любимый старый Босвелл, скрытый за сероватыми тенями, умоляющий его прийти, потому что прошло так много, так много времени. И Триффан готов был прийти к нему.

— Приди ко мне, приди… — говорил старый Босвелл. Он выглядел таким дряхлым и морщинистым в предрассветном сумраке, который, казалось, был границей Безмолвия.

— Ты же в Верне, ты же теперь в Верне, — шептал Триффан.

— Да, — отзывался Босвелл. — И тебе пора прийти сюда. Ты достаточно силен. Следуй за мной и веди за собой остальных. Следуй за мной…

И тени задвигались, размеры зала сжались, и Триффан, все еще не отпуская своих друзей от себя, подтолкнул их, сначала одного, потом другого, вывел, несмотря на их слезы, из этого около-Безмолвия, увел от этих смертных воплей, повел вперед, говоря:

— Пойдем, Босвелл укажет нам — куда. Пойдем…

Потрясенные, измученные, три крота выбрались из ходов Данбара наружу у того хода, где начали свое путешествие. Небо над Веном было исполосовано красно-кровавыми лучами рождающегося солнца. И Триффан понял, что дети его родились и он опоздал, не успел вернуться к Фиверфью и помочь ей… и понял, что так предопределил Камень.

И все же Триффан побежал, побежал как только мог быстро, из Истсайда в Вестсайд.

— Триффааан!..

Он оставил далеко позади Спиндла и Мэйуида.

— Триффааан!..

Без единого слова он проскочил мимо Хита и бросился в темноту. Триффан знал, что там найдет.

Стены хода как будто летели на него, впереди темнота и…

— Триффан!

И вот она, здесь. Его Фиверфью.

Перед ней на полу лежал и пищал один-единственный детеныш, самец. Она была вся в крови, и все же ее, измученную, слабую, вел инстинкт. Фиверфью сражалась до конца.

— Триффан! — вскрикнула она, схватила зубами своего единственного оставшегося в живых детеныша за загривок и побежала с ним мимо Триффана навстречу Спиндлу, Мэйуиду и Хиту. Она положила малыша рядом с ними и обернулась, готовая одна встретить обезумевших кротов, гнавшихся за ней.

Нет слов, которые могли бы описать эту сцену, вероятно финальную в истории системы Данбара. Старые кроты, кроты вымирающего вида, дряхлые и растерянные, озлобленные, больные. На их губах и когтях — кровь, кровь детенышей, которых родила Фиверфью, детенышей, которых они растерзали. А во главе толпы — омерзительная, злобная, переполненная ядом горького бесплодия Сквейл, которой поручили наблюдать за Фиверфью, которая приказала убить детенышей, всех до единого.

Нет слов, которые могли бы описать шум, производимый этой толпой, звуки, издаваемые охваченными яростью калеками.

Нет слов описать рожденную ими жестокость.

Триффан не стал их убивать. Зачем? Эти кроты и так были уже мертвы. Он медленно пошел им навстречу — и этого оказалось достаточно: жаждущая крови толпа превратилась в кучку жалких созданий, слишком жалких, чтобы порядочный крот стал марать о них свои когти. Потом они крадучись, с виноватым видом разбрелись, тщетно пытаясь очистить кровь со своих когтей, — ушли в свои ходы, где им суждено будет скоро умереть.

Фиверфью осталась жива. Триффан остался жив. Их детеныш остался жив — на какое-то время. И система делала вид, что ничего не произошло. Только по ночам кроты шептались.

Встало солнце, но Триффан не видел его. Глаза его потускнели, он пал духом.

Старлинг родила четверых малышей, и Хит держался поблизости, сторожил их. Доброе известие — эти детеныши. Смех звучал в ходах Вена — смех, скрывающий тени, о которых все знали.

Какое-то время сын Триффана был жив. И бедная Фиверфью кормила малыша, как могла, своими изъеденными лысухой сосцами, не принимая никаких слов утешения. Потом его не стало. Он все больше слабел и в конце концов умер. После этого все показалось ненужным. Там, где он лежал, было теперь великое молчание, неизведанное, бесплодное. Но одну его сторону находился Триффан, по другую — Фиверфью. Говорить друг с другом они не могли.

За что покарал их Камень?

— За что?

Что могли ответить на это Спиндл или Мэйуид? Ничего. Только ждать. И в конце концов посоветовали уйти.

— Я не пойду! — заявила Старлинг. — У меня дети. И вообще, здесь не так уж плохо, правда-правда. И еще — удивляйтесь, удивляйтесь! — Я буду нужна Фиверфью. — Старлинг улыбнулась. Теперь это была взрослая, заботливая, уверенная в себе кротиха.

— Но и она пойдет с нами…

Старлинг покачала головой:

— Она не готова к этому, только вы, наверное, не понимаете. Она еще не распрощалась.

— Но, восхитительная Мадам…

Старлинг ласково дотронулась до Мэйуида:

— Глупенький, я же не останусь тут навсегда. Только пока мои дети подрастут. Чтобы научить их всему, чему смогу. А потом я отправлюсь домой, в Данктонский Лес. Правда-правда! И возьму с собой Фиверфью. Честное слово! Нужно найти Лоррен и Бэйли… Правда-правда!

Старлинг была права, Фиверфью отказалась идти. И от этого Триффан, к своему стыду, почувствовал облегчение.

— Лысуха, Старлинг…

— Но ведь Мэйуид жив, и у него осталось всего несколько шрамов.

— Да, — прошептал Триффан, — да, всего несколько шрамов.

Потом Триффан пошел к Фиверфью и попытался поговорить с ней, но слова не шли у него с языка. Тогда Фиверфью подошла близко, нежно обнюхала Триффана, и они осмелились взглянуть друг на друга. Говорить они по-прежнему не могли. Между ними было молчание, которое вобрало в себя их детенышей и боль всего кротовьего мира, все его надежды, а смерть малышей — всю жестокость и ужас этого мира. Осталось лишь пустое молчание.

— Что нам делать? — спросил наконец Триффан.

— Пу-у-усть бу-у-удет по во-оле Ка-а-амена, — ответила Фиверфью. — До-о-оро-огой Триффан, крот мо-ой, бу-у-удем ли мы когта-нибу-уть фме-есте? — В ее мелодичном голосе слышалась смертельная тоска. Триффан не понимал, почему они расстаются, но не находил слов, чтобы помешать разлуке.

— Если мы сохраним верность и преданность друг другу, я думаю, Камень снова сведет нас, — проговорил он.

— Мо-ой ми-илый, я от-тшень лю-ублю-у тебя-а-а. Я хо-очу, ш-штоб у на-ас бы-ыли де-е-ети.

— Ты — единственная, кого я любил, я никогда никого больше не полюблю, — прошептал Триффан.

Но Фиверфью приложила свой коготь к его губам, прерывая слова, которые в один прекрасный день могут оказаться ложью. Триффан скользнул взглядом по Фиверфью, изуродованной лысухой, и прикоснулся к больному месту.

Фиверфью улыбнулась:

— Не бо-о-ойся, я-а-а не умру-у. Ка-а-амен изле-е-ечит меня-a. Не бо-ойся, любо-овь мо-оя, не бо-ойся.

И снова между ними стояло молчание, одолеть которое не могли никакие слова любви, никакие слова надежды, обещавшие лучшие времена. Поэтому, расставшись, они почувствовали облегчение. Каждому предстояло пережить это молчание и ждать встречи.