— Давай, откатывай! — проронил второй.

Глыбу откатили, и за нею открылся тоннель, откуда потянуло влажным сладковатым смрадом, как от падали.

— Приготовились? Ну, пошли!

Один из грайков ухватил Триффана за плечо и с силой толкнул вперед, другой пнул Спиндла. Как бы ни был силен инстинкт самосохранения, не позволявший кротам войти в нору, где сам воздух был насыщен заразой, они никак не могли воспротивиться. Кувыркаясь, наталкиваясь друг на друга, они полетели в тоннель, и раньше, чем успели что-либо сообразить, каменный блок стал на прежнее место, а они оказались в густом полумраке наедине со своими страхами. Лишь тошнотворный смрад, мрак и дуновение смерти.

Что есть зло, когда оно невидимо? Что такое ужас, если ты не знаешь, чем он вызван? Как назвать то ощущение опасности, которое вдруг без видимой причины возникает у крота в тоннеле? Все это можно выразить одним коротким словом — страх.

Страх, который пробирает до костей, который заставляет крота сжиматься в комок и припадать к земле, словно она единственное его спасение. Этот страх изгоняет из его сердца все самое дорогое, все, ради чего стоит жить: память о теплой летней ночи, о сочувствии друзей, вытравляет мечты и желания, которые приносит весна…

Именно такой страх охватил тогда Спиндла. Даже Триффан ощутил его ледяное дыхание. Однако через малое время им удалось овладеть собой, хотя они все еще плотно прижимались к земле. Впереди был виден слабый и свет, и оттуда доносилось эхо, как бывает, когда объем подземного помещения становится больше. Они двинулись в том направлении, и тут же в полумраке перед ними мелькнула какая-то тень. Мелькнула — и исчезла. Несмотря на слабость, Триффан инстинктивно выдвинулся вперед, закрывая собою Спиндла, и затаился, готовый отразить нападение. Вообще-то, кротам-писцам не рекомендуется драться, но Триффан, помимо всего прочего, во время своего путешествия с Босвеллом понял, что если хочешь себя сберечь, то самое важное — никогда не показывать страха.

Полумрак не рассеивался, и зловоние ничуть не уменьшалось. Воздух был настолько едким, что слезились глаза. Разглядеть что-либо или кого-либо, если там впереди действительно кто-то был, казалось почти невозможным. Однако зрение не обмануло Триффана: Спиндл толкнул его в бок, — на этот раз оба услышали шорох и затем царапанье когтей по полу.

— Он за нами следит, — прошептал Спиндл.

Стараясь не дышать, они подождали еще немного.

Потом Триффан сделал шаг вперед и сказал:

— Если тут кто-то есть, покажись и объясни, куда идти.

Никто не отозвался, но из темноты их явно продолжали разглядывать. Триффан потерял терпение.

— Пойдем, Спиндл, — проговорил он. — Если он не отваживается приблизиться и заговорить, подойдем к нему сами.

— Смело сказано? Очень, очень смело! — раздался из полутьмы чей-то голос. Он донесся значительно левее того места, где ожидал услышать его Триффан. Голос был мужской, молодой, довольно визгливый и льстивый. Однако, судя по всему, его обладатель был сообразителен и далеко не тупица.

— Покажешься ты или нет? — раздраженно произнес Триффан.

— Ну, зачем же так грубо? Надо же, какой нетерпеливый! — с тихим смешком произнес невидимка. Теперь его голос доносился откуда-то справа. — Похоже, вы не робкого, не трусливого десятка! Нет, совсем не из таких! Что ж, добро пожаловать к нам. Оч-чень, оч-чень рады вам, храбрые господа! Помойная Яма приветствует вас! — сказал он звонко и уже тише добавил: — Вам нечего бояться. — Крот придвинулся ближе, они уловили смутные очертания его тела, потом из темноты вытянулась костлявая лапа и сделала приглашающий жест.

— Сюда пожалуйте, сюда! — раздался голос.

— Идем, Спиндл. Если останемся здесь, точно умрем от голода. Более бесплодного, лишенного червяков тоннеля я в жизни не встречал. Тот крот, который впереди, он…

— Продолжайте, почтеннейший, достойнейший и храбрейший господин! Какой же он, по-вашему?

— Вполне безобидный, — договорил Триффан.

В ответ — ни звука: видимо, неизвестного поразили слова Триффана.

— Безобидный? Безобидный? — шепотом повторил он. — Просто удивительно! Как только меня до этого не обзывали, но безобидным — еще ни разу! Следует над этим подумать. Потом я вам выскажу свое мнение на этот счет, а сейчас хочу только еще раз поздравить вас с прибытием, добрые господа, и попросить следовать за мной.

Они двинулись за ним, но неизвестный крот по-прежнему продолжал держаться в густой тени, чтобы они не могли разглядеть его. Так, постоянно прячась в самых темных расселинах и углах, крот уводил их все дальше от входа, при этом его льстивый голос не стихал ни на минуту.

— Не такое уж это скверное место, господа. Надо только к нему чуть-чуть привыкнуть. Я вам припас кое-что перекусить. Большего не могу, а это — всегда пожалуйста. Вы из казематов, да? Ужасно, просто ужасно! Долгое одиночное заключение — что может быть страшнее?! Мне многие о нем рассказывали, так что я хорошо себе представляю! Ну ничего, вы только позвольте, здесь мы вас быстренько поставим на ноги. Поправитесь и будете в прекрасной форме, уверяю вас!

В его голосе, во всех его движениях, насколько можно было судить в этом полумраке, сквозила какая-то жалкая угодливость, как у провинившегося, растерянного подростка, который неожиданно нашел родителей: ему и подбежать к ним скорее хочется, и боязно, что его накажут и прогонят прочь.

— Ну вот, отдохните и поешьте, милые господа! Счастлив познакомиться с вами и быть вам полезным! — неожиданно произнес он.

И верно, на полу они увидели еду.

— Ешьте, жуйте, хрустите и наслаждайтесь, господа хорошие, — добавил он.

Триффан и Спиндл не заставили себя упрашивать. Когда они покончили со скудной трапезой, крот снова заговорил:

— Теперь будьте настолько любезны — следуйте за мной, причем быстро, как только можете. Да-да, поскорее, пожалуйста!

Они продолжили путь уже по новому тоннелю. Проводник по-прежнему держался в отдалении: его тощая тень маячила где-то впереди. Время от времени он приостанавливался, оглядывался и принюхивался, словно удостоверяясь, идут ли они за ним следом. Однако рыльца своего он так ни разу и не показал.

Переходы были старые, кое-где полузасыпанные, кое-где подправленные, а некоторые наглухо закрытые. Духота стояла страшная, притока воздуха почти никакого; пахло гнилью, сыростью, смертью и разложением. Впереди слышались звуки голосов, однако это была не веселая болтовня, не живой перестук деловито снующих кротов и не песенки кротих, окончивших возню по хозяйству; это была шаркающая поступь усталых и больных; шаги отчаявшихся, живущих одной лишь робкой надеждой, за которую каждый крот цепляется до последнего вздоха, — надеждой на перемену судьбы, на то, что жизнь в любом случае предпочтительнее смерти.

Они сократили расстояние, отделявшее их от проводника, однако и теперь он ухитрялся держаться в глубокой тени и не показывать им своей мордочки. Из деликатности они не пытались подойти поближе. Неожиданно проводник остановился, и они увидели впереди широкий тоннель, пересекавший их путь. Оттуда-то и доносились звуки, которые они недавно слышали. Проводник припал к земле и вежливо попросил последовать его примеру.

И тут до них снова долетели звуки приближающихся шагов, потом бормотание. Судя по голосу, это была кротиха — она постанывала и тяжело, с надрывом дышала. Затем появилась и она сама. Она шла по большому тоннелю откуда-то слева. Вид ее был страшен: меха не было, одна розовато-серая, висящая складками кожа обтягивала костяк. Она была стара, но, очевидно, когда-то много рожала, потому что пустые соски свисали до самой земли, причем один из них представлял собою сплошной гнойник. Видимо, язвы были у нее и на шее, потому что она то и дело дергала головой, словно пыталась унять зуд или зализать место, до которого не могла дотянуться. Лапы были все в ссадинах, когти растрескались. Но самое жуткое состояло в другом: в искореженных зубах она держала пожелтевшую челюстную кость; можно было подумать, что когда-то давно на нее напали, произошла схватка, и теперь в ее зубах намертво засела челюсть убитого врага. Казалось, кротиха на ходу сосала эту кость, и из ее рта текла вязкая слюна.