Именно тогда, когда радостный подъем после встречи с Брейвисом сменился глухим отчаянием, когда физическая слабость и истощение, казалось, достигли апогея, Феск и Сликит решили возобновить допросы. Снова его, едва живого, волокли охранники. Вновь и вновь его спрашивали об одном и том же: о Босвелле, о писцах Священных Нор, о Камнях Покоя, о Книге Слова, оригинал которой они разыскивали… Вместо прямых ответов, как впоследствии вспоминал сам Триффан, он начинал рассказывать им совсем о другом — о Безмолвии и о месте, где можно обрести его, то есть о Данктонском Лесе. Ему помнилось, что это очень злило обеих. Сликит, несмотря на свое участие в Семеричном Действе, была не менее жестока, чем Феск, когда отдавала охранникам приказы нанести Триффану очередной удар.

Настало время, когда избиения и издевательства перестали на него действовать: он ушел от них, ушел в свой собственный мир. Даже когда ему сообщили о смерти Спиндла, это не произвело на него никакого впечатления: в его памяти Спиндл продолжал жить, так же как Брекен, Босвелл, Ребекка, брат Комфри… Все они были вместе с ним, в его камере.

— Да нет же? — кричал он. — Спиндл не умер! Этого не может быть! Вот он — смотрите! Спиндл, скажи им что-нибудь сам!

Когда он начинал говорить подобные вещи, элдрен Феск уходила и более не возвращалась, так же, впрочем, как и агент Сликит: та окидывала его пристальным взглядом и тоже исчезала.

Итак, Триффан выжил. Выжил, хотя был период, когда он начал всерьез сомневаться, стоит ли бороться за жизнь. Он спас себя молитвами, а также тем, что дважды в день, когда в камеру проникал слабый отраженный свет, заставлял себя исписывать узкую полоску запыленного пола. Он чертил имена тех, кого любил, — Босвелла, Комфри, Ребекки, Брекена, Спиндла, — а также названия милых сердцу мест, где ему хотелось бы побывать еще раз, — Аффингтона, Священных Нор и, конечно же, Данктонского Леса… В какой-то миг его сознание просветлело, и он понял, что, кроме него, в камере никого нет. Все умерли. И Спиндл тоже. И Триффан зарыдал. В тот день он отказался принимать пищу.

Он силился употребить время заточения для размышлений о том, чему научился от Босвелла. Триффан был уверен: Босвелл на его месте поступил бы точно так же. Он вспоминал рассказы Босвелла о том, как в Аффингтоне некоторые кроты проводили годы в добровольном уединении, а иногда жили отшельниками, пока смерть не возвращала их Камню. Триффану помнилось, что пищи и воды они себя не лишали, особенно воды. Он поступал так же: слизывал воду с липких стен и стал съедать то, что давали. Старался выжить.

Именно в этот тяжкий период Триффан из Данктона, уже прошедший школу Босвелла, выработал для себя еще более суровую дисциплину. Благодаря ей, а также ежедневной медитации ему удавалось сохранять равновесие между духом и изнуренным страданиями телом.

В этот беспросветный период своей жизни Триффан неотступно думал о Спиндле. Он отказывался верить в его гибель и молился о том, чтобы Камень дал Спиндлу силы выжить. В самые же безысходные часы он позволял себе отдохнуть душою; вспоминал тепло и свет, окружавшие его в детские годы, когда солнце золотило березы на его любимых Данктонских Холмах, и листья, вначале маленькие и ярко-зеленые, а потом большие, потемневшие, но не менее великолепные, шелестели над ним, пока он обследовал окрестности вокруг родного дома.

— Как освобожусь из Бакленда, сразу вернусь туда… Я вернусь, я вернусь… найду себе там товарищей, они помогут… вернусь, обязательно вернусь… — бормотал он, не замечая, что говорит сам с собой. Мысли его стали путаться, наступал предел выносливости… — Вернусь, и Комфри выйдет встречать меня, и я снова увижу Босвелла и буду все показывать Спиндлу… Да, да, именно так, кажется, его звали… Точно, его звали Спиндлом… Я знал его когда-то, давным-давно…

Временами ему казалось, будто его кто-то зовет, иногда он принимал день за ночь, и луч солнца, проникавший в камеру, казался черным — да-да, именно черным! И личинки, и черви, которых ему бросали вместо еды, похоже, собирались пожрать его самого. Вот хорошо-то было бы! Ему хотелось смеяться, и он трясся в беззвучном хохоте… Он пытался вспомнить что-нибудь простое и понятное.

— Вроде оно начиналось на букву «Б»… Бос?.. Да-да, похоже, так, а еще чье-то имя на «Р»… Ре… Как же ее звали? Ага! Еще был такой Спиндл. Точно, такого крота он знал… Спиндл! — стал бормотать он.

— Спиндл! — выкрикнул он в слепящий свет, который вдруг проник в камеру. И почувствовал, что по щеке бегут слезы. — Спиндл!

— Триффан, Триффан! Ты меня слышишь? — издалека, из-за деревьев возле Данктонского Камня откликнулся ему знакомый голос.

— Триффан?

Это и вправду был Спиндл. Но не в дебрях Данктона, а перед ним, на пороге отпертой стражами камеры.

— Спиндл?

— Да, Триффан. Это я, Спиндл, твой друг.

И верно, это был Спиндл, каким он увидел его впервые, только еще более худой, со впалыми боками, весь в полузаживших шрамах; Спиндл, с обломанными, притупившимися когтями, со взъерошенным потертым мехом… совсем не тот Спиндл, каким он представлялся Триффану…

— Очнись, Триффан! Они нас отсюда выводят, и, мне сдается, не на казнь!

Лапы Триффана не желали двигаться, внутри у него все болело, и охраннику пришлось самому войти в камеру, чтобы помочь Триффану добраться до порога.

— Это ты, Спиндл? — Словно не доверяя собственным глазам, Триффан протянул лапу, дотронулся до него, и оба зарыдали, вознося хвалы Камню, что свел их снова вместе.

— Да, это я, — всхлипнул Спиндл.

— Нет! Ты же совсем старик! — с неожиданным возмущением воскликнул Триффан. — Ты не похож на себя!

— Так же, как и ты на себя, — с тенью улыбки отозвался Спиндл. — Пошли отсюда. Идем, Триффан, идем скорее!

И Триффан покорно дал вывести себя из камеры, которая столь долго была единственным миром, который он знал.

Триффан силился вспомнить нечто очень важное, о чем он непременно должен сказать Спиндлу, если только это действительно он… Про что-то, связанное с надписью.

— Брейвис! — вскрикнул он. — Я его видел! Он здесь, Спиндл!

— Да-да, знаю. Последнее время и к нему, и ко мне стали относиться мягче; мы с ним даже были в одной камере. Мне далеко до твоего мужества, Триффан, я плохо выносил одиночество, но сейчас мне уже лучше, намного лучше. И я узнал много полезного о Бакленде.

— Это хорошо. Очень хорошо, — сказал Триффан и остановился так внезапно, что охранник выругался.

Впереди на пол тоннеля падал солнечный луч: это и заставило Триффана замереть на месте. Луч, казалось, еще хранил в себе птичьи песни далекого прекрасного неба и радостный гул кипящей на поверхности земли жизни.

— Мы выжили, Спиндл, — зашептал Триффан. — Мы дышим! Заключение у грайков закалило нас. Видно, такова была воля Камня.

Спиндл с удивлением заметил, что к Триффану быстро возвращаются силы, и его голос прозвучал почти как раньше, когда он (хотя от слабости его бросало от стены к стене) оживленно сказал:

— Интересно, куда и зачем нас ведут?

Увы, вскоре они получили на это ответ: проделав путь по наклонным тоннелям, где каждый встречный норовил ударить и царапнуть побольнее, они снова были доставлены к элдрен Феск, в тот страшно памятный общий зал. Опять в нем толпились возбужденно переговаривавшиеся грайки. Все они что-то жевали: видимо, зрелище покаяния или казни вызывало у них повышенный аппетит.

Триффан поймал себя на мысли, что звуки оглушают его, что помещение кажется ему огромным, как и количество собравшихся в одном месте кротов. Видно, причиной тому было длительное одиночное заключение.

Элдрен Феск, как обычно, сидела в скрюченной позе. Рядом с нею — Сликит. Обе смотрели на них с холодной насмешкой. Триффан пристально всматривался в Сликит, надеясь уловить в ее взгляде хотя бы тень сострадания. Он не мог взять в толк, как после участия вместе с ними в Семеричном Действе, она могла остаться такой же безжалостной, какой была прежде. Может, ее испугало Безмолвие, которое дано было ей услышать тогда? «Наверное, так оно и есть, — подумал Триффан. — Безмолвие поначалу отпугивает многих кротов; чтобы воспринимать его, им требуется посторонняя помощь…»