— Пять заповедей ты помнишь. А две последние? Они и вовсе таинственные, не так ли? — Ив ночи снова зазвучал его чистый, детский смех.
Триффану на миг показалось, что он вот-вот вспомнит шестую заповедь. Сейчас слова ее польются сами собой, и он уже произнес:
— Шестая — это… — и растерянно замолчал: он ничего не помнил. Однако на короткое время у него возникло ощущение, что он знает и последнюю, седьмую: она была как-то связана с Безмолвием, но речь там не совсем о нем… Седьмая, последняя — и она же первая с конца… Но суть ее пропала, исчезла, забылась, и от огорчения, от беспомощности Триффан задрожал и слезы покатились по его мохнатому рыльцу.
— Что в последних двух заповедях? О чем говорится в седьмой? — всхлипывал он.
— Не теперь, добрый друг, не теперь, — ласково сказал Босвелл. — Сердце твое знает их и знало всегда, даже до встречи со мной. Ты просто позабыл, но придет время — и я тебе их напомню.
— Ты сейчас уйдешь? — спросил Триффан. Он отчасти успокоился, но чувство тревоги и растерянности не проходило. Он понимал одно: пора учения для него окончилась, а знает он по-прежнему очень немного, за исключением того, что его миссия — противостоять грядущим невзгодам.
— Да. Тот Босвелл, которого ты знал, уйдет. Он должен уйти, и он уйдет. Помни же пять заповедей, которые ты произносил только что, а по пути отыщешь и остальные.
Что он говорит? О каких пяти заповедях? Триффан обнаружил, что не помнит ни одного слова из того, что сказал. Он невольно оглянулся, разыскивая глазами Спиндла, и тот успокаивающе кивнул: мол, он все слышал, и потом они вдвоем восстановят сказанное. Это проявление их дружбы так порадовало Босвелла, что он снова рассмеялся, и молодые кроты готовы были тоже рассмеяться, но Босвелл вдруг закашлялся и закряхтел.
— Старость! Что с ней поделаешь, — проворчал он с досадой, но тут же встряхнулся и весело воскликнул: — Так-так, Триффан! Думаешь, что уже забыл первые пять заповедей? Отлично, превосходно!
И тогда Триффан тоже заулыбался, ведь на самом деле эти заповеди должны храниться не в памяти, а в сердце. Они предназначались для тех, кого он встретит на пути своем, если они окажутся к ним готовы. Это было очевидно и до смешного просто. Крот, постигший эти заповеди, становился их живым воплощением, он просто не мог их забыть, даже если и не помнил точных слов, которыми они выражены.
— Вы кончили свои дела? — спросил Спиндл.
— Нет. Дел еще хватит на всех троих.
— Як тому, что грайки, кажется, приближаются.
И действительно: земля передавала грозный топот ног преследователей.
— Слышу. Пожалуй, ты прав. Надобно поспешить. Но теперь нам потребуется твоя помощь.
— Для чего? — оживился Спиндл.
— Для поручительства и засвидетельствования.
Триффан недоумевающе взглянул на Босвелла, но Спиндл, видимо, понял, о чем идет речь, и явно заволновался.
— Но я же… Я всего лишь… — забормотал он и торопливо стал отряхиваться и оглаживаться, будто собирался предстать перед почтенным собранием.
Триффан, по-прежнему ничего не понимая, все еще переводил взгляд с одного на другого, когда Босвелл, встав перед ним, поднял кверху здоровую лапу и, освещенный светом тысяч звезд, торжественно начал говорить:
— Внемли же, Триффан, словам моим. А ты, Спиндл, будь свидетелем того, что я буду делать, ибо придет час, когда кроты усомнятся в Триффане и сам он усомнится в себе. Тогда лишь ты один сможешь удостоверить, что именно сегодня он дал обет. И если будет на то воля Камня и если достанет у него самого сил и веры, то, исполнив этот обет, он прославит имя свое, и в грядущих поколениях будет жить память о нем до тех пор, пока существует правда на этой земле. Так что слушай, наблюдай и не забывай!
И Спиндл, не летописец, а простой крот, робея в обществе столь ученых мужей, послушно припал к земле, приготовившись слушать и наблюдать.
— Времени для повторений у нас нет, — продолжал Босвелл, теперь обращаясь непосредственно к Триффану, — так что постарайся усвоить все с первого раза. Много лет назад ты задал мне вопрос, станешь ли ты когда-нибудь писцом, и я тебе ответил: «Может быть». Ты хорошо учился, чем оказал честь не только мне, но и Камню. Ты умеешь читать и писать; ты первый, кто сумел овладеть грамотой вне стен Аффингтона. Но я всегда верил, верил и опасался, что на это есть особая причина. — С этими словами Босвелл огляделся вокруг, как бы удостоверяясь, что опасность действительно совсем рядом и грайки приближаются, и продолжал: — Теперь я понимаю, что такова была воля Камня. О том, что ты умеешь писать, знаем только я и Спиндл, а ему можно доверять. Кроме нас об этом не знает никто. И пусть оно так и остается. Твоя жизнь среди народа кротов и вера в Камень зависят от этого. Да-да, они будут зависеть от этого.
— Но я все же еще не писец, — смущенно проговорил Триффан. — И не могу им стать, пока не проведу испытательный срок в Библиотеке, пока глава обители, как принято, не введет меня в сан в окружении священных манускриптов. Теперь нет ни Библиотеки, ни ученых писцов. Как же я могу стать одним из них?!
— Предоставь Камню судить о достоинствах твоих. Быть введенным в сан по старому обычаю — не твоя забота и не твоя цель.
— Моя цель состоит в том, чтобы оберегать тебя, — упорствовал Триффан.
— Нет. Она состоит в служении Камню, а уж он убережет нас обоих, — мягко поправил его Босвелл.
Вероятно, то была игра причудливого ночного освещения, но Триффану вдруг почудилось, будто Босвелл стал огромных размеров, а мех его ярко заблестел.
— Подойди поближе, — снова раздался голос Босвелла. — Подойди и перестань бояться за меня и за себя. Теперь слушай, ибо первая часть твоего странствия завершена и ты выдержал испытание с честью. Слушай же… — Свет вокруг Босвелла стал еще ярче, и Триффан со смятением услышал слова, которые означают, что тот, к кому они обращены, вступает пожизненно в сан летописца. — Камень, дай силу твою; Камень, дай мудрость твою…
— Нет, Босвелл! Я не достоин! Я еще не готов! — воскликнул Триффан.
Камень, дай ему отвагу. Дай ему волю;
В долгом пути направь его, Камень,
Безмолвие да услышит он,
Безмолвию да внемлет он,
Безмолвие да познает он,
Безмолвие да возлюбит он,
Помогай, охраняй его, Камень.
— Клянешься ли ты, Триффан, записывать одну только правду?
— Я не достоин, не достоин этого сана, Босвелл!
— Клянешься ли ты, Триффан, записывать одну только правду? — повторил Босвелл.
И поле долгого молчания Триффан прошептал:
— Да.
Ему показалось, что не он сам, а кто-то за него произнес это слово.
— Клянешься ли ты, Триффан, стремиться к Безмолвию?
— Да.
— Клянешься ли ты, Триффан, сын Ребекки, сын Брекена, избранный Босвеллом из Аффингтона, следовать самым тяжким путем — путем писца? Готов ли ты любить недостойных, любить обойденных любовью, тех, кто не знает, что это такое, — любить, даже если это грозит твоей жизни, любить без надежды на обладание, любить безответно и жертвенно; готов ли ты с любовью и правдиво записывать все и во всем этом руководствоваться Безмолвием Камня?
— Готов, — низко опустив голову, прошептал Триффан.
И тогда Босвелл произнес заключительные слова:
Прими, о Камень, достойного Триффана из Данктона,
Помогай ему, о Камень, всечасно,
Обойми его, о Камень, Безмолвием своим.
Стало тихо. Только топот ног преследователей доносился издали да шелестела по ветру сухая трава. Потом и эти звуки замерли, и наступило полное Безмолвие. Оно было столь чистым, столь полным и глубоким, что, казалось, само время потонуло в нем. Все трое застыли в неподвижности, уподобившись лежавшему перед ними Камню Покоя. Триффан — в позе медитации, как предписывалось каждому вновь посвященному в сан летописца. Над ними сияла луна, ярко горели звезды, а северный ветер, свирепствовавший столь долго, наконец утих.