Произнося эти слова, Триффан с улыбкой поднял вверх лапу, словно оружие в ожидании исполнения приказа.

— Куда следует поставить лапу? — раздался голос Босвелла.

— Вот сюда, — откликнулся Триффан, опуская лапу точно в то самое место, где она находилась прежде. — И да будет она следовать до самого края кротовьего царства, и да приведет она меня обратно?

— Совершенно верно. Страх делает шаги короткими; бесстрашие их удлиняет. Страх есть серость и тучевая завеса; в страхе глохнет звук и меркнет свет; это сумерки, в которых шаги неуверенны и каждый последующий труднее предыдущего.

Некоторое время они помолчали. Твердо упершись лапами в землю, оба думали о словах заповедей. Эти заповеди, составленные великими летописцами прошлого, хранились в тайне: обыкновенный крот, обманутый их кажущейся простотой, легко мог впасть в заблуждение, решив, что усвоить это так же просто, как научиться ловить червей. Однако именно эти поучения сделали крота тем, чем он стал и чем отличался от всех прочих. И Спиндл, слушая их, отдавал себе в этом полный отчет.

— Произнеси третью!

— Сейчас… Крот не может учиться в одиночку… ему надлежит узнать других, и чем больше кротов он узнает, чем шире распахнет навстречу им свое сердце, тем большему научится.

— И это истинно так, — отозвался Босвелл. — Именно поэтому у каждого из учеников-летописцев должен быть свой наставник, дабы наставлять словом и примером. Не столь важно, кто есть твой учитель, — важно лишь само твое желание научиться. Главное — сердце твое всегда должно быть открытым для красоты, любви и печали, что находится там, куда ступают все четыре лапы твои.

— Четвертая заповедь, — без запинки продолжал Триффан, сам поражаясь, откуда у него берутся такие слова, и думая, что, возможно, Босвелл знает какое-то колдовство и он, Триффан, только повторяет то, что мысленно приказывает ему Босвелл. — Дисциплина. Она являет собою центр, ибо четверка — это середина в ряду из семи: три цифры с одной стороны и три — с другой. Дисциплина составляет обе стены хода, ведущего в Безмолвие. Сама по себе, отдельно взятая, она не имеет ни смысла, ни значения; это не есть путь и не есть свет; она не понуждает к движению вперед, она лишь не дает кроту сбиться с истинного пути.

Босвелл согласно покивал и еще раз мягко коснулся плеча Триффана, словно стремясь показать, что сила крота — в сообществе, словно подтверждая своим прикосновением, что Триффан действительно все усвоил надлежащим образом и вполне готов наставлять других.

— Я учил тебя, и ты теперь знаешь все так же хорошо, как я. Дисциплины достигают путем молитв и размышлений о природе Камня и Безмолвия. Ты прав: дисциплина — словно стены, стены, невидимые глазу, немые, но надежные; она дает кроту силы противостоять различным внешним обстоятельствам, которые могут отвлечь его от истинного пути. Что до медитации, то она отнюдь не подразумевает замкнутость в себе, наоборот: это есть высшая степень открытости. Ее следует осуществлять, пристально вглядываясь во все, что происходит в мире. Замкнуться в себе — самое легкое, и временами это даже полезно делать. Помню, я сам однажды это осуществлял именно здесь, в Аффингтоне. Но знай: подлинной сосредоточенности требует от тебя всегда настоящий момент, чем бы ты ни был занят: именно он, этот момент, обусловливает поведение тех, кто окружает тебя. Крот всегда должен быть сосредоточен на том, где покоятся его четыре лапы. Таково правило, которому следует любой летописец.

— Но я не летописец! — протестующе воскликнул Триффан, однако Босвелл сделал ему знак продолжать.

— Пятая заповедь… пятая… — повторил с запинкой Триффан и неожиданно вспомнил, что Босвелл всегда особенно радовался восходу солнца: он обращал к нему мордочку и жадно оглядывался по сторонам, стремясь не упустить великое таинство нарождающегося дня с его радостью и новыми красками, прогоняющего темноту и тени… — Пятая заповедь, — теперь уже уверенно заговорил Триффан, — это умение выбрать путь, что ведет к большому солнцу на востоке, а не тот, что уходит к солнцу, заходящему на западе. Большинство же кротов довольствуется тенями заката, не ищет ничего, кроме укрытия, выбирает темноту, где сбивчивы мысли и обманчиво зрение. Восходящее же солнце несет свет и правду, а только так Камень может стать зримым и Безмолвие — слышимым. Такой свет надлежит почитать кроту, именно почитать, но не страшиться. Так ты учил меня, о Босвелл.

Босвелл кивнул, и они помолчали, думая о пятой заповеди, произнесенной Триффаном, и ощущая в своих сердцах тот самый свет, о котором только что говорил Триффан. Ибо, да будет это известно каждому, когда Триффан говорил о солнце, он подразумевал светило куда более величественное и яркое, чем обычное, реальное солнце. Он имел в виду тот свет, что озаряет сердце, чью подлинную славу можно постичь, лишь следуя праведным путем, избегая заманчивых темных закоулков Не овладевшему наукой сдерживать свои порывы они нередко кажутся прочным, надежным укрытием, когда на самом деле это ловушки — тоннели, ведущие и никуда.

Когда же Босвелл наконец заговорил, заговорил задумчиво и очень тихо, то удивительным образом перевел речь на самого Триффана и его судьбу.

— Великое озарение доступно каждому, но мало кто знает об этом, а еще меньше тех, кто верит в это. Твоя миссия, Триффан, — убедить их, повести за собой в дальнее странствие. Твой путь лежит на восток, к восходящему солнцу. Там ждут тебя те, кто живет прошлым, и те, кто думает о будущем. Многие и многие присоединятся к тебе по дороге, больше, чем ты можешь вообразить!

Триффан хотел прервать его, но снова Босвелл сделал ему знак молчать и продолжал свою речь. Теперь он стал говорить еще тише — так, будто беседовал сам с собою; как будто не был вполне уверен, что даже Триффан, которого он сам обучал науке писцов и любил, как собственного сына, способен понять его полностью.

— Но ты не должен забывать, что существует запад — сторона, где длинные тени ложатся на землю и где находится самая таинственная и мрачная из древних Семи Систем — Шибод. Туда направился твой отец; из Шибода произошло и имя твое. Оттуда будут красться тени: коварные и легкие, они могут представиться светлыми, но их яркий отраженный свет подернут чернотой, как глаз умирающего крота. В Шибоде у Ребекки родилось еще двое сыновей. Они твои сводные братья. Они и их родичи присоединятся к тебе, Триффан. В них — любовь Ребекки, и сила великого предка твоего Мандрейка, и кое-что от благочестивого Брекена. Так что они принесут пользу тем, кто последует за тобой. Но берегись: они сильны и подвержены вспышкам ярости. Не спускай с них глаз и старайся превратить их теневые стороны в светлые. Любящий всегда сумеет обратить мрак во свет и направить заблудшего на истинный путь — путь Камня. Да-да, прислушивайся, и скоро ты узнаешь их по шагам. Так же, как твой поход на восток, их исход из Шибода, свет и тени, которые они принесут с собой, тоже станут легендой. Так будет, так будет…

Спиндл слушал все это вне себя от изумления. Он всегда считал себя обыкновенным, ничем не примечательным. Он привык быть сам по себе, и после стольких лет одиночества постоянно ощущать рядом чье-то присутствие уже представлялось ему достаточно необычным. И уж совсем чудно и странно было то, о чем его спутники вели сейчас речь, — будто у него на глазах они сочиняли какую-то книгу. У него прямо лапы зачесались — так ему хотелось все немедленно записать. Но увы, он с трудом мог вывести собственное имя. Правда, пожалуй, он сумел бы написать «Триффан» и «Белый Крот Босвелл». В этом смысле для Спиндла в большей степени, чем для Триффана, само искусство письма обладало волшебной силой. Он подумал, что если напишет хотя бы свое имя и имя Триффана, то это вкупе с воспоминанием о ночном небе над головой и шуме ветра в сухой траве Аффингтонского Холма не даст ему позабыть о том, чему он стал сейчас свидетелем.

От охватившего волнения Спиндл, вероятно, шевельнулся. Босвелл перестал говорить, и оба повернулись в его сторону, дав понять, что знают о его пробуждении. Затем, близко наклонившись к Триффану, Босвелл сказал: