– Это который…
– Ага, тот самый.
– А ты, я смотрю, прочно на эти рельсы встал, – Звонарь широко улыбнулся, – и мне будешь по тем же правилам всё про всех менять?
– Ну да, а теперь-то и подавно.
– Ну и правильно. Ну ладно, а почему он был в стройбате?
– Я понятия не имею, почему он был в стройбате, почему он не попал в какие-то другие войска. Может, просто по физической форме не подошёл. Он какой в фильме, такой же и в жизни был. Он погиб после армии – сгорел в доме… У меня кровать рядом с ним оказалась. Он, конечно, сначала был достопримечательностью, но в силу того, что он очень сильно храпел… Очень сильно храпел! Днём все его спрашивают, расскажи, как фильм, Алиса, какая, туда-сюда. Ну он чего-то рассказывал. Он по жизни такой тихий, достаточно забитый был… В общем, его в конце концов сгубил храп. Потому что чего с ним только не делали. И портянки ему на нос клали, и сапогами в него швыряли, и ноги ему поджигали, и, в общем… Всё было бесполезно. И как только он принимал горизонтальное положение – он храпел. Я не спал, во-первых, поэтому, а во-вторых, у меня дико болел зуб. Я в армию ушёл с фактически разрушенным зубом, с оголёнными корнями. У меня была с собой пачка анальгина – наверное, блистеров двадцать – и я всё время этот анальгин клал на зуб, но боль не проходила. Потом, ко всему прочему, я приболел. Я кашлял, этот храпел, у меня болел зуб… И тут заявляются Бокалов с Тимощуком – часа в два ночи, в жопу пьяные. А в кубрике, слева от меня, стояло две кровати. Там спал Женька Романцев и Толя Сугробов – оба интересные товарищи. Сугробов – такой был крупный мужик. Он впоследствии, после армии открыл свою школу и преподавал каратэ или ещё что-то. А Романец – Женька Романцев, он отсидел четыре года за кражу, был таким чуваком из блатного мира – то есть весь синий, в татуировках. А наш кубрик – первый от лестницы. И оттуда доносятся вот эти звуки – кто-то кашляет, кто-то храпит. И Бокалов заходит: «Кто тут не спит?» – И не повезло же этим двум дуракам проснуться, повернуться и встретиться глазами с Бокаловым. И он, не обращая внимания, что храпели и кашляли не они, он их поднимает двоих: «За мной!» – И я слышу там «Бум, бум, бум». Оба приходят с такими рожами восьмиугольными. То есть начался процесс воспитания. Бокалов таким образом показывал, что не нажалуется в штаб, не напишет никакой рапорт – он будет бить. А когда он пьяный, он бил всех, без разбору. Он коренастый был такой, невысокого роста. Я один раз под его руку попал, но он был настолько пьян, что для меня это без последствий прошло. Ну и, в общем, обычные будни солдатские, такие вот жестокие, с этой сечкой, с комбижиром, с небритой козлятиной, и тут…
Довганик на несколько минут замолчал, заворожённо глядя на заходящее за горизонт солнце. Звонарь молча любовался закатом вместе с ним.
– Красиво… – наконец продолжил Володя, когда ярко-красный круг полностью скрылся. – Ну и… История разделяется на службу в самом полку и работу в городе. Потому что мы, как стройбат, работали. У нас роту разделили на тех, кто работал в городе на разных объектах и ещё на шестнадцать человек, которые попали на эту Промплощадку. А мы же зарплату получали, как солдаты. У нас при выполнении нормы зарплата была примерно три рубля семьдесят копеек в месяц. А у них зарплата каждый день закрывалась по одиннадцать рублей. По одиннадцать! У солдат! Они не говорили, что делали: давали подписку о неразглашении. Да и форма, в которой они ходили на производство, им заменялась каждые два месяца, потому что «фонить»[48] начинала. Они рассказывали страшные истории всякие, как кто-то упал в чан с какой-то водой и тут же поседел, тут же умер – ну, рассказки. Но, тем не менее, у них была такая зарплата и меняли форму. А я, мало того, что выезжал на производство, ещё узнали, что я трубач, и принудительно пригласили в оркестр.
– Пинками и добрым словом? – улыбнулся Звонарь.
– Вроде того… Он был не штатный – типа самодеятельности. Но какой полк без оркестра? В этом оркестре были одни дембеля[49], которым через полгода на гражданку. И они мне сказали: «Парень, ты можешь что угодно тут рассказывать – но ты должен, во-первых, играть с нами, а во-вторых – готовить смену. Потому что тут так – пока смены нет, домой не отпускают. А мы все хотим домой». А дембеля были матёрые – краснодарские парни и старшина из Красноярска – огромный качок, который ударом кулака лошадь точно мог убить. Прям как Шварценеггер. Они довольно-таки неплохо играли, но для меня это была ерунда. И они говорят: «Смотри, какие привилегии. Ты, во-первых, будешь командиром оркестра – это сержантская должность» – кстати, звание, которое я так и не получил, опять-таки, за свое поведение в армии. «У тебя будет в подчинении десять человек. У вас будет отдельная кандейка».
– А что это?
– Кандейка, в переводе на нормальный язык – это отдельное помещение, некое подобие квартиры, с дверью, обитой железом, которая закрывается на ключ. Можно хранить в ней свои личные вещи, и вообще это в армии мало кто имеет. Вот у нас был столяр, Будкевич, тоже четыре года отсидевший, у него была кандейка. У него там свои собирались – его, как говорится, «семейники». Был комсомольский актив, куда переметнулся Толя Барсуков, который гранату потом метнул. И там же, в общем-то, собрались все урки[50], в комсомольском активе. Бокалов – он решил, что ему надо на кого-то опираться в роте. То есть в роте должен быть какой-то костяк, который насаждал бы… и держал в страхе всех остальных. И он решил, что лучшие – это кто? Это урки. А урок нельзя назвать урками – их назвали комсомольским активом. Естественно, рисовали всякие плакаты не они, выдумывали всякие занятия не они. У них тоже была своя кандейка. И они, мерзавцы, вели такую анти… Ну, деятельность против других товарищей. То есть старались, чтобы все плясали под дудку Бокалова. Бокалов был – хорошо, что боксёр, плохо, что алкоголик, и у него была психика самодура и, на самом деле, подонка и подлеца. Ну… Понять можно… И простить уже давным-давно. Но я от них пострадал один раз. И третья как бы группировка – это музвзвод, которым командовал я. У нас в этом же подъезде, на первом этаже, была наша кандейка – шикарная двухкомнатная. В одной комнате мы репетировали, держали инструменты и свои личные вещи. Ребята, которых я набрал – они были рукастые. Романец, например… Во второй комнате сделали шкафы, сделали мягкий топчан, где можно было поспать, небольшой спорт-зальчик и так далее. Хотя большой спортзал мы сделали в роте, рядом с умывальником – ну, из подручных средств. Кто чего смог, со стройки припёр. К ломам приваривали всякие грузы и прочее. Кто-то где-то гири какие-то украл. А ещё мне старослужащие объяснили: «Ты, как командир оркестра, дэ-юре, подчиняешься командиру роты, но есть приказ начальника штаба, который сказал, что музыкантов ни на каких хозработах – то бишь убирать снег, на кухне картошку чистить или ещё что, не задействовать – они должны уметь играть». Потому что оркестр – это лицо полка. Ну мне кого набирать? Естественно, только из русских. Из русских, естественно, никто никогда не играл.
– Русских – это из-за этих драк межнациональных?
– Конечно. И ещё один маленький нюанс. Я с собой в армию взял мундштук – есть у трубы такая штука. Мне его сделали по размеру моего губного аппарата так называемого, в мастерской Гостелерадио. Потому что я когда учился в школе музыкальной, моим преподавателем был старый дед, который раньше играл в оркестре Большого театра первые партии. Он был очень известный трубач. Он мне посоветовал, и мне тогда сделали по спецзаказу мундштук. Я его взял с собой. Мне это очень пригодилось, потому что на всём том дерьме, которое было у них… Я-то дома играл на золотой трубе, реально – «B&S» у меня была, с позолоченным раструбом – инструмент, который стоил двести пятьдесят рублей. А тут дали то, что дали – типа, горны какие-то. У меня всё получалось, я адаптировался. А вот этих питекантропов, которые отсидели по два, по три года, научить играть никак не удавалось. Но теория Дарвина – она, наверное, имеет под собой основание, потому что потихонечку как-то всё встало на свои места. У одного вдруг получаться стало на альте. У другого, вот у Сугробова Толи, на тубе – большая такая труба. У Романца на маленьком барабане, строевом – трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там. У Лося – Миши Лосева, на большом барабане – такая штука, сверху тарелка под левую ногу, задает ритм. Ещё двое пацанов научились тоже на трубах. Ещё был Антон Вознесенский, он тоже на альте играл неплохо, и я с ним сдружился больше всего. А ещё был один чувак, блин, у него не было четырёх передних зубов. И мы думали, думали, мучились, мучились и в конце концов решили: «Ладно, Андрюх, ты здесь числишься, но ты, как говорится, пока мы на разводе, там… чаёк, прибраться. В общем мы ещё получили в его лице… Хотя нас многие спрашивали: «А чего Колмыков не вышел?» – мы: «А у него температура. У него зуб болит». Они: «Ха-ха-ха, какой, железный? Верхний или нижний?» – в общем, он не играл все два года, но числился в музвзводе. Но он исполнял свои обязанности. И очень забавно было смотреть… Получилось ведь как? У нас два окна за решётками выходили прямо на то место, где стоял оркестр. Справа была трибуна, где стоял командир полка, а слева стояли мы. И Колмыков каждый раз у окошка сидит, ручкой подперев, и смотрит, как Маша, ждущая солдата с фронта. Вот это было забавно. В общем, у нас получилось некое подобие оркестра из шестерых человек играющих, и один в запасе. И я их всё-таки научил играть «Прощание славянки» – тот марш, который играется всегда, когда дембеля уходят. Это обязательно, это традиция. И три марша, под которые все два года маршировал полк. Мы их играли по очереди, закольцованно. Это было достаточно весело. В этой кандейке нам действительно было удобно, было своё помещение. То есть, не в кубрике, не в роте – мы вообще туда не поднимались, только ночевать. А все свои делишки – разговоры, переговоры и прочее – мы всё проводили в кандейке. Вещи свои хранили, в том числе и запрещённые, то, что нельзя в тумбочках хранить.
