– Родители… Насколько я помню и сейчас понимаю, это были два совершенно разных человека. Например, характеризующий такой случай. Мама как-то затащила папу в театр и потом все всю жизнь со смехом это вспоминали. Потому что сначала он сожрал билеты на нервной почве. Вернее, как? Сидел в зале, делать ему было нечего, и он потихоньку кусал билеты. И в конце концов их полностью съел. Потом, когда билеты он съел, он стал бегать в буфет. Понятно, что там что-то наливали тогда, в свободной продаже. В конце концов, когда он угомонился, и мама усадила его на место, он уснул.

Вова рассказывал, погружаясь в воспоминания, и неожиданно почувствовал, что под звук его собственного голоса как будто исчезает уже привычное чувство падения, замедляется вращение стен, столов и докторов. Даже колокол замедлил раскачивание. Постепенно затихал его тяжёлый низкий гул – звонарь присел на деревянную скамейку и, подперев подбородок рукой, внимательно слушал историю.

– Вот таким человеком был отец. С тяжёлым характером. С ним очень тяжело было сойтись кому-то постороннему. И свои даже незначительные поступки он превращал в такое… подобие подвигов. Хотя на самом деле человек непростую жизнь прожил. Далеко не простую. Тяжёлую. В семье с мамой у них не очень ладилось, особенно в последнее время. Но что я помню – именно меня обожали все. Обожали – «от слова совсем». Мама своей интеллигентной любовью и опекой, прям с малых лет. И отец, как мог, выражал всяческую ласку и заботу. И поэтому я рос достаточно избалованным ребёнком. Какого-то сверхдостатка у нас в семье не было, но ребенок я был избалованный, потому что меня всегда ограждали, как говорится, от всякого геморроя[1]. Все со мной носились, как с писаной торбой – и, кстати, это продолжалось вплоть до начала моего пубертатного периода[2]. Жили мы сначала на Маяковке, с бабушкой, дедушкой и прабабушкой, а потом переехали в Тушино, на бульвар Яна Райниса.

Пятилетний Вовочка играл на балконе десятого этажа их двенадцатиэтажного блочного дома. Точнее, как играл? Скорее пытался чем-то себя занять. Рядом, в комнате, спал отец, и активность сына осуществлялась по принципу «не разбуди». Внизу, вдоль проезжей части бульвара Яна Райниса, рабочие монтировали провода для семидесятого троллейбуса, который с 1976-го года, в течение сорока четырёх лет, будет возить пассажиров из Братцево до Белорусского вокзала. На соседнем балконе – по сути общем на две квартиры, разделенным тонкой перегородкой – появился соседский пацан, ровесник Вовочки. Высунув головы, они принялись тихонько болтать, наблюдая за рабочими внизу. Скука и творческая активность мальчишек подсказали им увлекательное занятие. Требовалось плюнуть на внешнюю сторону балкона и, пока плевок сползает, достать его. В очередной раз Вова плюнул и перевесился через балконное ограждение…

Падение. Полёт. Воздух плотный, липкий, полупрозрачный, как кисель. Тело медленно погружается в него. Время застыло. Дорога, редкие машины, деревья, столбы и рабочие на них, провода – всё медленно растворялось в желе, обволакивающем растопыренные пальцы, кисти, предплечья, локти. Вот оно дошло до рта, до носа – дыхание остановилось. Лёгкие вспыхнули обжигающим холодом и словно в один момент покрылись ледяной коркой. Заполнило уши. Абсолютную тишину, оказывается, слышно? Затем глаза. Земли уже не видно. Какая-то серая движущаяся масса. Она медленно, очень медленно ползёт мальчишке навстречу. Будто тысячи переливающихся, извивающихся шёлковых лент. Какой красивый бывает серый цвет… Ленты осторожно коснулись пальцев – ткань прохладная, мягкая – поползли дальше, обвивая запястья, предплечья, плечи, чуть пружиня, практически останавливая падение. Они аккуратно обвились вокруг шеи и груди.

Глаза – очень красивые. Взгляд невозможно оторвать. Трепет, восхищение. Любовь? Сердце разрывается от восторга и желания смотреть в эти глаза вечно! Она протянула навстречу руки. Вова их не видел, но понимал, что протянула. Он потянулся к её рукам тоже. Опять это желе. Руки упираются в воздух словно в стену. Нет! Все мышцы будто взорвались от неимоверного напряжения, в попытке сдвинуть преграду. Вот, вроде поддаётся, не двигается, но прогибается! Пальцы почти коснулись её пальцев. Вот же она, совсем рядом! Что происходит?! Какая-то неимоверная сила выбросила его обратно, словно камень из туго натянутой рогатки. Кровь ударила в голову, а воздух в легких стал тяжёлым как свинец. Её взгляд моментально наполнился разочарованием и яростью. И он узнал, что такое страх…

Володя очнулся на руках у отца.

Довганик застыл от воспоминаний того дня. Затянувшуюся тишину прервал Авдеев:

– Владимир? Вы сказали, что полезли за плевком, голова перевесила, и? Вы упали с балкона?

– Что? А, нет, простите. Фактически я уже находился в состоянии полёта, но каким-то чудом, просто каким-то чудом, в этот момент проснулся отец, вышел на балкон и поймал меня за ногу. И после этого… Хотя в детстве все понимают, что… Вернее, как? Наоборот. Дети – они же думают, что никогда не умрут. Есть такое ощущение в детстве, ну, что ты будешь жить вечно и вообще не понимаешь, как это так, можно умереть. Даже не понимаешь этого! Даже если кому-то приходит в голову подумать на эту тему. А я в тот момент понял, что могу умереть. Мне стало страшно. И потом как-то всю жизнь этот случай… Ну я не могу сказать, что он как-то на меня действует, но этот страх, я его запомнил на всю жизнь, и впоследствии ещё много страхов на него наклеилось, налепилось, по разным всяким причинам. Все-таки пятьдесят два года мне и много… много всего было.

Володя сделал паузу, отпив воды из стакана. Посмотрел на молчуна за вторым столом, который продолжал заниматься своими делами в планшете. Авдеев внимательно слушал, делая пометки в тетради. Где-то за спиной время от времени скрипели креслами амбалы.

– Вот… Жили мы некоторое время в Тушино. А мама работала в каком-то НИИ, связанным с космосом. Я не знаю даже, как эта организация называлась. Знаю, что всегда все говорили «почтовый ящик» – это означало, что организация закрытая и относится к оборонной промышленности. Мама была ведущим инженером по технологии сварки. А отец тоже был сварщиком, но у него была гражданская профессия – он был просто сварщик. И вот, когда мне исполнилось шесть лет, мы переехали во вновь построенный этим «почтовым ящиком» кооперативный дом на Приютском переулке. Шикарный кирпичный дом брежневского периода – ну действительно шикарный. Родители вступили в этот кооператив и купили там отличную по тем временам двушку, с десятиметровой кухней, двумя лоджиями. Моя комната – метров одиннадцать, и метров восемнадцать комната родителей. Расположение такое, удобное – от Белорусского вокзала буквально пять минут пешком. Ну и всю жизнь они платили за этот кооператив, сколько я себя помню… Лет двадцать, наверное, платили. И там я уже пошёл в школу. Но я был слаб здоровьем – ну реально слаб здоровьем. Как рассказывала мама, это не то, что бы наследственность, а у неё были очень тяжёлые роды, очень тяжёлые, и возможно как-то это отразилось на мне. А лет с пяти я одиннадцать раз переболел воспалением лёгких. Одиннадцать! Я даже сам помню, как меня постоянно таскали в Морозовскую больницу, ещё в какую-то, ещё, ещё. В общем, такой вот рос болезненный мальчик, окруженный от геморроев всей родней. По сути, такой болезненный ботан. И как-то кто-то из докторов сказал маме: «Слушайте, ну у ребёнка проблемы с лёгкими, он столько раз болел и болеет, и он слабый». И посоветовали ей отдать меня в так называемую Лесную школу. Тогда такие заведения были. Никто ничего не знал про эту Лесную школу – тогда не было интернета, никто ничего не писал – ну и мама, конечно же, из благих побуждений, говорит: «Ну да, конечно. Да, он будет расти на свежем воздухе, за ним будут приглядывать воспитатели»… Никто не понимал, что, по большому счету, это некое подобие колонии для малолетних негодяев. Лесная школа располагалась километрах в семидесяти от Москвы, в поселке Полевшина Истринского района Московской области.