В автобусе было холодно. Действительно холодно. Замёрзшие стёкла покрыты замысловатыми узорами, в тот день казавшимися какими-то особенно красивыми. Совершенно отчётливо видны были фигуры – вот зайчик, вот кошечка и слоник рядом с ней. Кенгуру и белый медведь.

Вдруг – резкий крик сзади. Володя обернулся и увидел своего товарища, который с лицом, искажённым от ужаса, отпрянул от окна и полез куда-то вниз, под сиденье. Что там?! Хочется посмотреть туда, за окно. Надо растопить этот лёд – руками, дыханием. Что там?!

Приложить ладошки – почему удаляется окно? Нет, всё равно надо попытаться! Руки вытягиваются, удлиняются, провисая, как верёвки – напрячь мышцы – какими руки могут быть длинными! Наконец-то холод стекла обжёг кожу! Что это? Зайчики, слоники и кенгуру прыснули врассыпную из-под пальцев, словно стайка птиц, которых спугнул расшалившийся щенок. Кошки запрыгнули на руку и побежали к плечам, царапая одежду острыми коготками. Вот они уже возле лица, запрыгивают на голову и прячутся в волосах!

Распуганный зверинец разбежался, полностью очистив стекло. Да! Надо посмотреть, узнать. Рядом истерический смех! Кто же так ржёт?! Плевать – здесь что-то гораздо важнее! Что-то очень опасное?!

Пропасть! Колёса на самом краю, веером выбивают мелкие камни, улетающие в бесконечность. Бездонная узкая полоса, а за ней вертикальные стены, уходящие к облакам. Откуда-то сверху летят огромные валуны и падают прямо перед мордой автобуса. Водила уворачивается в последнюю секунду, в салоне всех трясёт и швыряет. Как бы не вылететь через окно! Как же страшно! Да, надо вниз, под сиденье, держаться, держаться – как можно крепче…

– Ну, в общем, я никогда не пробовал ЛСД[60] или ещё что-то такое, но вот это был просто передоз конкретный. Я не могу передать, что происходило в автобусе! Это надо пережить! Точнее наоборот – никому не пожелаю… Когда мы приехали, нас всех рвало, мы были зелёные, нас всех попытались довести до медсанчасти. По дороге мы подышали свежим воздухом, видимо, время прошло, и мы дошли туда вполне вменяемые. Потом эта падла Гольдман испёк какие-то лепёшки – тоже с коноплёй, и дал мне, как лучшему другу, потому что я его пускал греться в растворную станцию. И мы сожрали с ним по половине. Потом нам захотелось есть. Ну, действие, как обычного каннабиса[61] – хочется кушать. Мы пошли искать еду, зашли в магазин. Тут стоит бабушка: «Ой, солдатики, есть, наверное, хотите?» – Мы: «Дааа!» – «Ну пойдёмте, у меня тоже внучок служит». Привела домой, даёт кусок сала и буханку хлеба. Мы заходим в станцию, закрываемся изнутри, а резать нечем, нет ножа. Но есть пила! И мы начинаем это сало пилить – пилить ножовкой по дереву! И булку хлеба тоже пилить. Получаются куски по полтора-два сантиметра толщиной, и мы их запихиваем в рот и жрём! А бригадиром тогда – Никиты не было, где-то он был в другом месте – была девушка. Молодая, красивая, только-только закончила, видимо, строительный институт. Она даже по стройке всегда ходила в таком бежевом пальто, с меховым красивым воротником, может, из песца, и в шапочке такой. И она культурная была. И тут она решила зайти в станцию. Потому что станция молотит, фигачит, раствор не идёт, всё застыло, но кто-то внутри есть. А в двери окошко. Она заглядывает и видит, что два чувака, у которых на пружинках болтаются глаза, пилят сало и пихают его в рот. Она постучалась, а потом рассказывала: «Как только я начала стучаться, вот эти две рожи куда-то пропали тут же. Растворились». Там нельзя раствориться, но мы растворились. Не знаю, кто-то под насос, кто-то ещё куда-то. Потому что нам показалось – это уже мои впечатления – что мы-то не в растворной станции, а едем на поезде, едем домой, и кто-то вышел на ходу, и сейчас чья-то очередь из нас выходить и прыгать. И поэтому мы старались прятаться… Мы с Гольдманом потом и самогон гнали, и на ножах дрались – чего только в этой Саватеевке не было. Потом Гольдман ещё раз сделал лепёшки, а мне нужно было ехать с крановщиком – были такие краны на базе МАЗа 500-го. Ехать из Саватеевки в Ангарск, на объект, где тоже работали наши – строили роддом Ангарский, самый большой тогда и самый новый. Ну я в дорожку, Гольдман: «На». Я съел. В общем, водила чертыхался так! Ехать-то семьдесят километров, а он едет сорок кэ-мэ в час, а в горку десять кэ-мэ в час. Водила меня хотел в тайге выбросить! Потому что я вешался ему на шею, я его обнимал, я цеплялся за руль, пытался нажимать педали, дико хохотал, пытался выйти на ходу. В общем, исполнял такое! И когда мы приехали… А на том объекте нас встречал Антоха Вознесенский. Он говорит: «Пойдем раскуримся?» – Я говорю: «Какое раскуримся? Я от прошлого ещё не очухался!» – Ну вот…

Иван сидел в кресле и задумчиво изучал портрет Фрейда, периодически поглядывая на часы. Наконец послышались шаги, и в кабинет неохотно вошёл Авдеев. Иван встал ему навстречу, протягивая руку для приветствия:

– Добрый день, присаживайтесь к монитору.

– Да, здравствуете, – произнёс доктор, садясь за стол. – Извините, пробки.

– Ничего. Жмите «плей».

Авдеев клацнул мышкой, и на экране появилось изображение палаты. Владимир сидел на кровати, облокотившись спиной на стену, и увлечённо рассказывал о своей службе в армии. Иногда он замолкал, как будто что-то слушая, а затем продолжал.

– Выглядит, как беседа по телефону, – рассеяно пробормотал доктор.

– Хорошая версия. Давайте другую, – съязвил Иван.

Авдеев чуть тряхнул головой, отходя от удивления:

– Это… Разговоры с самим собой – частый признак шизофрении, насколько я помню. Так сразу диагноз не поставить…

– Мне диагноз и не нужен, – прервал его Иван, – справка для бассейна тоже, – в голосе явно слышалось нарастающее раздражение.

– Прошу прощения, – покраснел Авдеев.

– Меня всё устраивает. Шизофрения, дисбактериоз, ветрянка – главное, чтобы не немота. Как это продлить по максимуму?

– Я думаю… Не знаю, что конкретно его к такому состоянию привело, но думаю, оптимальный вариант – сохранить всё как есть, без резких изменений, исключить дополнительный стресс. Он где-то завис – не мешать ему и дальше «висеть». Сохранить проводимую терапию. Вы же применяете какие-то… препараты?..

Иван продолжал молча смотреть доктору в глаза, явно не намереваясь отвечать на этот вопрос.

– Ну, всё сохранить, – тяжело сглотнув, продолжил Авдеев, – и надеяться, что… По тем сеансам, которые мы провели… Моё мнение – ему это самому нужно и нравится, а тот инцидент – возможно, он для него стал таким… Привёл к ситуации, которую сейчас модно называть «незавершённый гештальт». И пока она у него в голове висит, эта незавершённость… Вполне вероятно, всё сложится удачно и… надолго. К тому же, я вижу, вы ему создали некое подобие так называемой сурдокамеры – это такой специальный аппарат, в котором рецепторы перестают что-либо воспринимать. Свет, звук, запахи и так далее. В такой обстановке человек через какое-то время начинает галлюцинировать – это что-то вроде снов наяву. Очень реальных снов. Мозг, лишённый внешних раздражителей, начинает создавать картины реальности сам по себе. Да, пожалуй, сохранить как есть…

Доктор с надеждой смотрел на собеседника, но тот продолжал молчать:

– Он как будто спит, и его не надо будить, – робко добавил он, не в силах терпеть эту неопределённую тишину. Хотелось быстрее всё закончить и уехать подальше.

– Да, я уже понял, – Иван продолжал пристально смотреть в глаза Авдееву, и тот явно сломался под этим взглядом. – Я тоже хочу вас немного проконсультировать, – продолжил он неторопливо, – наше с вами мероприятие по совокупности совершённых действий уже вступило, скажем так, в конфликт минимум с двумя статьями уголовного кодекса: «Похищение человека» и «Незаконное лишение свободы». «Потолок» – двенадцать лет, почитайте на досуге. Но если… никто, – многозначительно сделал он акцент на этом слове, – если никто не совершит какую-нибудь глупость, я благополучно дело закончу, и все участники концессии останутся довольны и на свободе… Спасибо, Алексей Семёнович, – назвал его Иван настоящими именем и отчеством, – я вам наберу при необходимости.