По-настоящему меня контузило в сорок четвертом году, в Карпатах – подняло взрывной волной на шесть метров и шлепнуло о камень. В Москве, наверно, нет психиатрической больницы, где бы я не побывал. Сначала весь трясся – руки, ноги, голова. Мне делали продувание, чтобы разорвать спайки в мозгу. Я вам не могу передать, что это такое – как будто в голове атомный взрыв. Варварский метод.

Я был как порох. Невыдержанный товарищ. Одессит плюс контузия. В пьятьдесят первом году я себе сказал: – Исаак, посмотри на других, ты здоровее, ты можешь взять себья в руки. – Главврач говорит: – Если вы сами дошли до мысли, что можете взять себья в руки, я вас могу со спокойной совестью выписать. – Я себе каждый день по каждому поводу повторял: – А что ты будешь думать об этом через пьять лет? Забудешь. Или посмеешься. – И вот вы скажите – есть у меня выдержка?

Вы Абрама Львовича у меня видели? Россию по штемпелям знает, как мало кто. И вообше – он неплохой. А коллекционеры его терпеть не могут. И все из-за характера. Сплошные эмоции, экспансивность. Счет ведет исключительно на миллионы, грубый, крикливый. Я сам его переношу с трудом. Это у него национальное – и, знаете, он всю войну провел в плену. Тры раза бегал и тры раза попадался у самой линии фронта. Прошел всю Украину. Везде его прятали и кормили. Скажите при нем, что украинцы – антисемиты, он вас убьот. Один раз он попал к каким-то сектантам. Они узнали, что он художник, и сами взяли его в плен – чтобы он им иконы писал. И в Бухенвальде его не выдавали. Под самый конец кто-то донес. Его вызывают на медосмотр. Это гарантированная газовая камера. Тут американский налет. Медосмотр переносится на другой день. Он всю ночь тянул себья за член, так что наутро нельзя было понять, что у него там.

Вы меня простите, что я с вами так, но выдержки и вам, сэр, не хватает. Мне Исангурин рассказывал, что вы хорошую Екатерину за денарий отдали. Варварский, говорите? Мьяу! Тогда это меняет дело. В этом я не Копенгаген. Вы еще будете меня благодарить, что я вас нацелил на варваров. И все равно, нельзя показывать заинтересованность – это же гол в собственные ворота! Без ажиотажа, спокойно… Я ведь выдержал спокойно все следствие. Пусть они там говорили, что я – страшный человек. Прямо слышу голос Яковлевой: – Он – страшный человек. – Я ее зову Гюрза Александровна. Не знаю, что она против меня имеет. Никогда никаких столкновений. Ну, это традиция того музея.

Мне все равно, что они говорят, доказать они ничего не могут. Я писал в министерство культуры, что коллекция завещана пушкинскому музею, в прокуратуру, в МВД, в ЦК. Наконец, дело нумизматов кончилось. Я могу получить всё назад. Монеты в том музее, Яковлева любезная, улыбается. Сберкнижки – на Петровке-38. Я приехал туда, комната такая-то. Подхожу к окошку, девушка мне говорит: – Обождите. – Тем временем в комнату набивается народ, все на меня смотрят. Я спрашиваю девушку, что происходит. Она говорит: – Как же не посмотреть? Сколько мы существуем, возвращаем первый раз…

Разложил я свою коллекцию и задумался. Вы мне советуете не отдавать в музей. Может быть, вы правы – там она целиком ляжет мертвым грузом, а если распадется после моей смерти – будет людей радовать. Вашу точку зрения можно понять. Приходит ко мне Костя Голенко – мы с ним запросто. Он любитель выпить – я его угощаю, спрашиваю: – А как наш уговор? – Я вам говорил, я хотел, чтобы музей издал полный каталог моей коллекции при моей жизни – ну, чтобы в музее не растащили. Костя захмелел и говорит: – Исаак Осипович, неужели вы думаете, что музею позволят пропагандировать еврейскую коллекцию? – У меня это, знаете, вызвало внутренний протест. Я ему ничего не сказал, но завещание я порвал, отменил.

После войны монеты я стал собирать в пьятьдесят втором году. На Кузнецком Володька Соколов ко мне хорошо относился – он ко всем фронтовикам хорошо относился: – Фронтовик, есть антика. Берешь не глядя? – Я знал, что он не обманет. Античников, кроме меня, не было. Обманывать нумизмату невыгодно, тоже гол в собственные ворота. Когда я беру монету и оказывается, что это фальшак, я всегда списываю на издержки производства. Но если про мою монету скажут, что я дал фальшак, я без разговоров беру назад – репутация дороже всего.

Я обошел всех коллекционеров – старых почти никого не осталось, стал писать наследникам в другие города. Писал по тысяча двести писем в год – как правильно, по тысяча двести или по тысяче двести? Если на пьять процентов писем был отклик, считал, что затраты оправданы. Первым делом искал литературу. Вы мне раньше не верили, что монеты – дело наживное, а литература – это вещь. Узнал, что во Львове осталась часть коллекции Барчака. Это был директор банка, член художественного совета варшавского монетного двора, его уже не было в живых. С трудом нашел наследников. Ничего не знают. Только перед репатриацией в Польшу его слуга сообщил мне, что отдаст монеты Барчака за двадцать пьять тысяч. Старыми. Я занял у кого мог, вылетел во Львов. Взял. До чего там хорошие были вещи – я вам передать не могу. И как мне дешево их пришлось отдавать! Долги платить надо. Но что осталось – основа основ. И вам, синьор, мой совет – ищите коллекции. Иначе никаких денег не хватит. Коллекция должна сама себя финансировать. И вообше, собирают не в обществе. В общество ходят поговорить. Собирать надо активно.

Сколько я бегал по Москве – не могу вам сказать. В городском адресном столе на Пушечной на меня уже стали косо смотреть. А мне интересен был сам процесс поисков. Собирать надо у нас, а не на Западе. Там пришел в магазин и купил, а у нас – на такое можно выйти, чего ни в одной книге нет. Знаете, коллекционеры делятся на две категории: первая – это те, кому главное удовольствие доставать вещь, и вторая – это те, кто часами любуется тем, что у него есть. Не знаю, как вы, я принадлежу к первой категории.

Одного деятеля я долго не мог найти. Знал, не то Макаров, не то Майоров, живет где-то у Рижского вокзала. Я там почти все старые дома обошел – и, представьте себе – этот товарищ работает в одном министерстве со мной и сидит в такой же комнате этажом выше. Принес он перед началом рабочего дня, высыпал из мешочка – у меня даже в глазах потемнело: Керкинитида, Феодосия, Горгиппия. Говорит: – Мне девяносто рублей за них предлагают. – Я не выдержал, понимаете, просто сорвалось: – Я вам дам двести! – Смотрю, он собирает монеты в мешочек. – Я подумаю. – Больше я этих монет не видал. Это элементарное правило: если человек назначил цену – торгуйтесь, не говорите, что это стоит дороже. Иначе человек подумает, что у него космос, и вы этих монет не получите. Это уже не этика, а человеческая психология. В нумизматике приходится дипломатничать. И суеверия. Вы замечали – вы ведете переговоры о монете, она уже почти ваша, – стоит только в мыслях примерить, где она будет лежать в коллекции, – и монета от вас уйдет. Это все старые коллекционеры знают. И закон парности. Редкость, вы полжизни за ней гонялись, достали, и тут же приходит точно такая же. И еще нужно иметь паблисити. Вы, сэр, мало об этом заботитесь, поэтому и поступление у вас скудное. Надо, чтобы вас все знали. А вы дуете на холодное!

В четверг, в два часа дня![49] Варвара с внучками на даче, молодые в Прибалтике. Я сижу один, вдруг шаги в коридоре. Входят двое. Я:

– Вы как сюда попали!

Старший, лет сорока:

– Сейчас поймешь. – Младшему: – Забери его! – и сам прямо с чемоданом к шкафчику.

Младший ведет меня в уборную и начинает привьязывать к сидению. Вьяжет профессионально, ласточкой – освободиться невозможно. Тот, старший, видно – жестокий человек, а этот, лет под тридцать, скорее – даже приятный. Говорит:

– Что у тебя, батя, руки не дрожат? На фронте был?

– Был.

– Ты, папаша, не огорчайся. Ты всю жизнь советскую власть грабил, а теперь – тебя. Ты думай о чем-нибудь хорошем. Было у тебя в жизни что-нибудь хорошее. Руки вместе!