Вечереет. Загудело радио
Во дворе, – вернее, радиола.
Ветром танца – спереди и сзади он
Раздувает девичьи подолы.
А при них, одетые по-летнему
Пареньки с развинченной походкой.
Пахнет потом, семечками, сплетнями,
Табаком, селедкою и водкой…
То плывут шульженковской голубкою,
То летят молдаванеску резким…
Лишь луна недвижна – льдинка хрупкая,
Танцевать ей незачем и не с кем.
С девственным презрением глядит она
В ломких целомудрия оковах,
Как сопят блаженно-невоспитанно
Нянюшки в объятьях участковых…
Из окошка женский крик доносится.
Сыплются тарелки, чашки, блюдца…
Там кому-то дали в переносицу,
Там поют – там плачут – там смеются…
Вы с сестрой попреками напичканы,
А куда прикажете деваться?
Молодость уходит с электричками —
18, 19, 20…
Говорят, “дороги вам открытые”.
“Все дано”, “учитесь не ленитесь”.
Но одна тоскует Аэлитою,
А другая спит и видит Гитис.
Но до Марса дальше, чем до полюса,
В институте ж столько заявлений…
А когда-то ты бродила по лесу
До зари в каком-то ослепленьи.
Все казалось счастьем – и глаза его,
Упоенные ее любовью,
И рассвета огненное зарево,
И оранжевые пятна крови…
А теперь укладываешь локоны
И с сестрой хихикаешь про встречи…
Хорошо, что не читали Блока вы,
Девушки, сгоревшие, как свечи.
О, поверьте! Это все отплатится.
Каждая слезинка отольется;
И тайком застиранное платьице,
И ребеночек на дне колодца…
Будет день, и вы пред Богом станете —
Те, кто мучился, и те, кто мучил.
И он скажет: “Всех держу я в памяти,
Берегу для доли неминучей…
Душно мне от ваших скудных повестей,
Давшему земное изобилье.
Отвечайте, души, мне по совести,
Для чего вы жили и любили?!”
