тебя.

Через тысячи километров, разделяющих нас, заклинаю тебя,

услышь эти слова, почувствуй мое горячее дыхание у себя на

щеке, на глазах, на губах. Закрой глаза и почувствуй, как

встречаются наши губы и смыкаются наши руки, и

соприкасаются наши сердца.

Почувствуй, как вороненая сталь любви разрезает наши тела и

как кровь перетекает в кровь, как ткань переходит в ткань

как плоть вызывает плоть.

Заклинаю тебя… верба цветет… пахнет сирень… тени

ложатся на грунт… ветер взвивает к небу расплавленное

золото песка тоска раскрывается как веер, на котором

танцуют нелепые письмена…

«Бэ решит бара Элогим эт ха-шамаим вэ эт ха-Арец» -

— Вначале сотворил господь небо и землю, и земля была безвидна и пуста

и дух витал над бездною…

«Барух ата адоной элохейну мелех ха Олам» -

— Господь, ты царь Вселенной, сохрани нашу любовь, развей

антимиры, сотри в порошок эти вонючие звезды, остриями игл,

впивающимися в мое сердце, дай силы этой женщине, нежной и

страстной как праматерь Рахель, убереги ее от сглаза

дурного, от коварства и зависти…

Верба цветет, листья кружат, пыль взвивается к небу,

золотые песчинки, как пчелы, носятся в одуревшем воздухе,

складываясь в Божественные слова:

«…леха доди ликрат кала» -

иди, возлюбленный мой, навстречу невесте, иди к ней, торопись, возьми ее за руки, отвори ее губы ключом своих губ, коронуй ее венком из жимолости, осыпь ее бриллантами росы, брось к ее ногам несметные богатства своей души, отрекись от своего высокомерного спокойствия, прокляни прежний образ жизни…

Черное пространство растекалось по овалу иллюминатора, вселенная несла по своим волнам жалкий лепесток самолета. И, разрывая слух, теребя сердце, все звучал во мне потайной голос, сволочное alter ego, все грезил во мне неутоленный голод любви.

На высоте десять тысяч метров плыл, как серебристая соринка в бокале, одинокий воздушный лайнер, вез душ сто, за бортом стоял каленый мороз, за бортом бултыхалось небесное безмолвие, безумное колыхание сфер.

…Тогда, когда она уехала, бродил я сам не свой по успевшему опостылеть мне городу, по его выщербленным улицам. Покосившиеся дома сверкали устало своими пыльными стеклами, выверенной вереницей сновали взад-вперед печальные жители; время вглядывалось в их глаза, затянутые сеткой сомнения и покорности, и отражалось в них перевернутой пирамидой тоски.

Время, подскакивая на колдобинах, спотыкаясь на вспученном асфальте, брело, как раздраженный нищий с застывшей протянутой рукой.

Но кто мог подать этому нищему, кто мог бросить в его сухую руку медный грошик, когда все эти люди в этом несчастном, загаженном властью городе брели, как раздраженное время, спотыкаясь на вспученном асфальте?!

Отчаявшись объяснить себе, что же произошло со мной в этом сыром и сером скопище зданий, я вернулся в гостиницу, поднялся к себе и долго сидел на диване, ни о чем не думая: в окна отсырелого гостиничного номера смотрелось серое ноябрьское небо — сморщенное, как половая тряпка после тщательного отжима.

…Он приблизился к Стене плача. В этот жаркий полдень пространство, распростертое перед Стеной, было на удивление незаполненным; лишь несколько человек, не устрашась все более распалявшегося зноя, уткнулись черными шляпами в каменную твердь. Щели между каменными блоками были забиты заветными записками. Здесь записывались на прием к Боту, как к личному психотерапевту, в надежде на исцеляющее чудо; здесь нисходили покой и благодать, здесь каждый ощущал себя если не пророком, то мессией.

«А с какой миссией я сюда явился? — подумал он, подойдя к Стене плача вплотную, — чего мне просить у Господа? Переплавить вспыхнувшую страсть в ненависть? Изъять из сердца любовь, вырезать ее, как злокачественную опухоль, и выбросить на помойку? Вновь воздвигнуть между нами желанную стену отчуждения? Зачем я вообще заглянул за эту стену? Зачем я не довольствовался лицезрением голубого экрана? Зачем на голубом глазу придумал этот повод для знакомства, вовсе не желая знакомиться?»

Мысли сливались в лиловую лавину; лавируя, вырывались вверх, выравнивались в ровный однородный поток, подобно шершавому шоссе, вздыбившемуся вертикально.

В такую жару ангелы, видимо, предпочитали почивать: не слышалось шелеста крыл, не просачивалось золотое свечение, не замечалось звучания ангельских голосов. Голо и осоловело выглядели небеса, беспомощно касаясь сухой до изнеможения земли.

…Когда он впервые увидел ее на экране, она рассказывала что-то несуразное о ближневосточном конфликте. Говорила быстро, чуть ли не скороговоркой, запиналась, боясь упустить нечто существенное, речь получалась рваной, но неравнодушной. Пышные черные волосы падали ей на плечи, а в глазах, как ему тогда показалось, плясал бесовский огонь.

— Дура! — громко сказал он и выключил телевизор.

С той поры прошло полтора года; ее слава резко выросла, благодаря адскому упорству и стремлению быть везде первой; казалось, что нет места, куда бы ни могла проникнуть эта черноволосая бестия — бестиарий живых существ, составленный ею, ежедневно пополнялся новыми экспонатами.

Как-то раз на одном из светских раутов его попытались с ней познакомить, но он буркнул что-то невнятное и ретиво ретировался.

И все-таки знакомство состоялось: по служебной необходимости он попал к ней на передачу, которую она вела в последнее время — дискуссионная программа, отражающая различные точки зрения по любым вопросам и созданная для того, чтобы люди могли иногда выпустить пар.

Порывистые парвеню, партийные пешки, нашкодившие дивы шоу-бизнеса, бесстыжие социологи, стыдливые олигархи, архиубедитель-ные в своем вранье комментаторы — кто только 294 не побывал на этой программе? Кто только не пялился вызывающе на ведущую, стращая ее и телезрителя своими знаниями, щеголяя голимой лабильностью настроя?!

Он проклинал себя за то, что согласился принять участие в передаче; за то, что решился заглянуть за стену, разделяющую реальный мир и мерцающее поле голубого экрана.

Там, за этой стеной, стенали неестественными голосами герои сопливых сериалов; там, за этой стеной, бушевали бутафорские страсти, а токующий ток вод жизни подменялся искусственным токованием ток-шоу; там, за этой стеной, судьбами людей, словно опытный кукловод, управлял рейтинг: рей ты на рее; рей в рейтузах на Красной площади; полощи плешивые плещеевские строки, как грязное белье в лохани, — тебя только тогда сочтут человеком, когда твое появление на экране, как виагра, поднимет вверх пресловутый рейтинг.

…Они стали встречаться. Но встречи их были странными, непостоянными, непонятными. То они просто гуляли по городу, молча шли, даже не обмениваясь фразами, шли, не разбирая дороги, то сидели часами в облюбованном ими баре и часами говорили, не переставая, но: каждый говорил о своем, и речи их звучали параллельно, не пересекаясь.

Прощаясь, они целовались, но и поцелуи казались невесомыми, бесплотными, лишенными и намека на чувственность.

Они могли неделями не видеться, но встречались радостно, будто расстались вчера. Но ничего не происходило и далее все повторялось сначала.

Ни он, ни она не могли объяснить, что же на самом деле их связывает — столь разных и непохожих друг на друга; другая у нее была жизнь, проходившая при свете софитов, обрамленная квадратом экрана; другая жизнь была у него, лишенная — напротив — всякой публичности.