Только раз поинтересовалась, чем Борис занимается.

— У меня много дел, — ответил он, — я занят до позднего вечера, очень устаю, буквально падаю с ног…

Он, действительно, частенько бывал занят: его видели в игорном клубе, на бегах, в казино, у игровых автоматов.

— Я игрок! — гордо говорил он.

Внешне Баранкин выглядел авантажно; разве что — с течением времени — в его продолговатом, костистом лице появилась некоторая пустота, а в зрачках полыхал нездоровый огонь: ему постоянно не хватало адреналина. Карты, вино, женщины, бега-вот нехитрые составляющие его обычной жизни, без которых он не мыслил своего существования.

Но Розе вовсе не обязательно было об этом знать. Да она, впрочем, и довольствовалась единственно тем, что у нее есть Борис. А как быть дальше? Разве это имеет значение?

Наверное, Роза относилась к тому типу людей, у кого практический склад ума соседствовал, как ни странно, с врожденным романтизмом сердца. Размеренный распорядок дня, чеканная строгость математических формул, сухость поурочных планов, выверенная линия лекционного процесса, напряженная, почтительная тишина в аудитории — все это повторялось изо дня в день с небольшими отклонениями или нюансами, да традиционной сутолокой, возникавшей, как правило, в период сдачи экзаменов или зачетов.

Роза считалась в своем вузе одним из лучших молодых преподавателей, студенты ее побаивались, но уважали. Однако вряд ли кто-то подозревал, что за серьезностью нрава и суровостью преподавательского взгляда скрывалась чувственная и необузданная натура.

Никто так и не понял, почему Роза внезапно, без каких-либо объяснений, разошлась с мужем, от которого родила двух прелестных девочек. Все считали Розу и ее супруга идеальной парой и были немало удивлены столь странным развитием событий.

Но Роза никому не объяснила причину развода-ни мужу, ни родителям, ни друзьям. А на недоуменные вопросы отвечала, что никто не виноват, просто она решила, что ей нужно пожить одной.

О романе с Борисом Роза рассказала только одному человеку — закадычной подруге, которая умела держать язык за зубами и не задавала обычно лишних вопросов.

— Главное, чтобы тебе, Розочка, было хорошо, — только и сказала подруга.

— А мне и хорошо! — откликнулась Роза. — Потому что я поняла одну важную вещь: мне все эти годы не хватало… ну как бы тебе сказать? Мне не хватало сумасшествия, неистовой влюбленности, что ли, безумия. Я устала от сплошных обязательств, устала быть слишком правильной. У меня сейчас такое ощущение, будто я, закрыв глаза, плыву куда-то, не зная, куда я плыву и зачем. Выплыву я или нет, утащит меня течение или отпустит, закружит воронка или собьет волна?! Я ни о чем не думаю, я плыву, и это такое блаженство! А что потом? Будь что будет!..

— Я никогда не думала, что ты можешь быть такой азартной, — улыбнулась подруга.

— Честно? Не могу тебе точно сказать, азарт ли это, — Роза посмотрела на свое отражение в овальном зеркале, висящем на стене; в черном, обтягивающем платье она действительно смотрелась неплохо. — Но я стала другим человеком-я стала самой собой…

В один из своих приездов Роза уговорила Баранкина сходить вместе с ней на пляж. Они пришли туда, когда стало смеркаться. Погода портилась, огромные волны накатывались на берег, вокруг было пустынно и тихо.

Роза стала раздеваться.

— Может, не надо тебе купаться? — неуверенно предложил Баранкин.

— Да брось ты! — махнула рукой Роза. — Я отлично плаваю, ничего не случится, не волнуйся.

— Ну, смотри, — сказал Баранкин, — а я тебя здесь подожду.

— Хорошо, — улыбнулась Роза, коснувшись его лица. — Я скоро вернусь…

И она ушла.

…Что чувствовала Роза в последний момент, когда мощное подводное течение сбило ее с ног, утащило за собой, закружило, завертело, отчего сердце не справилось с этим напором и разорвалось в груди?

Позже, на допросе у следователя, Баранкин, который был с Розой в тот трагический вечер, утверждал, что пытался отговорить ее и обойтись без водной процедуры: во-первых, из-за гигантских волн, во-вторых, потому, что у спасателей к тому времени закончился рабочий день, а в-третьих, коварный нрав подводных течений хорошо известен.

— Как отреагировала Роза на ваши увещевания? — спросил следователь.

— Простите? — не понял Баранкин, протерев слезившиеся глаза.

— Я спрашиваю, что же вам ответила Роза? — раздраженно бросил следователь.

— А, понятно… Сказала, что хорошо плавает и спасатели ей не нужны.

Баранкин был в шоке, не мог прийти в себя от случившегося; но, скорее, не только от того, что произошло с Розой, а, возможно, и от опасения быть заподозренным в убийстве: потому на вопросы отвечал сбивчиво, краснел, заикался, переспрашивал, то и дело теребя пуговицу на пиджаке и исподлобья поглядывая на следователя.

Роза Баранкину нравилась, но о своих отношениях с ней он, ерничая, говорил, что они окрашены в пастельные тона. Каламбур затертый, но, между прочим, отражавший истину.

Задав еще несколько вопросов, следователь дописал протокол, показал его Баранкину и попросил расписаться.

— Я могу идти? — нервно дернулся Баранкин.

— Идите, — вздохнул следователь, — в принципе, мне картина ясна, вы мне больше не нужны.

Домой в этот день Баранкин не пошел, зато отправился играть в карты, выиграл, проиграл, снова выиграл, забрал причитавшийся ему выигрыш, позвонил приятельнице и поехал вместе с ней в ресторан. Там основательно напился, да так, что впоследствии только и мог вспомнить, как его укладывают на диван и стаскивают брюки. Дальше шел полный провал, бездна, лишенная даже намека на сновидение, кромешный ад.

…Есть, конечно, искус написать о том, что утром, проснувшись, Баранкин осознал, что превратился в страшное насекомое. Но об этом уже когда-то написал Франц Кафка, тщедушный чешский еврей, боявшийся всего на свете и напридумавший в своих кошмарах такое, что Баранкину и не снилось.

Да и потом: Баранкин не любил Кафку, о чем говорил Розе тогда, на пляже, незадолго до того, как она ушла в море, чтобы не вернуться.

Как можно любить того, кто менял женщин, как перчатки, бежал от них, а одной из своих возлюбленных мог написать: «Я грязен, Милена, бесконечно грязен, оттого-то у меня мания чистоты. Нет песни чище той, что поется в безднах ада…»?!

…Разглядывая на простеньком, тоненьком конверте фамилию отправителя, Николай Тихонов буркнул себе под нос:

— Опять этот бесноватый! Что же мне с тобой делать? — и обшлагом рукава осторожно отер новенький орден, и без того лучившийся на пиджаке нежным светом славы.

Сливы лиловели в огромной хрустальной вазе, вазелинистого цвета виноград подставлял лощеные бока утреннему солнцу, проникавшему, вопреки всему, сквозь обильные кружева занавесок.

Тихонов машинально-меланхолично отщипнул округлую виноградную Ягодину, запил ее искрящимся «боржоми» и, чертыхнувшись, вскрыл конверт. Сердце неприятно забилось в ожидании очередного фортеля, на который был способен опальный поэт.

— Так. — сказал Тихонов, и, пробежав глазами короткую записочку, сказал сам себе: — Еще чего? — И еще раз прочитал вслух:

«Дорогой Николай Семенович! Повторяю: никто из вас не знает, что делается со мной.