— Приснится же такое! — сказал он сердито сам себе, и вдруг из гостиной донесся дребезжащий старческий голос со знакомыми интонациями:

— Коленька, у тебя сегодня заседание Союза писателей, ты помнишь, надеюсь?!

Холодный пот прошиб Тихонова. «Боже, сколько же я спал…» — подумал он. И тут же обомлел от неожиданности, посмотрев на свои старые, подагрические ноги; с трудом спустив их на пол, попытался встать с постели, но резкая боль в пояснице заставила его откинуться назад. Тихонов подождал еще немного, затем, собравшись с силами, еле-еле встал, надел тапочки и, шатаясь, побрел к зеркалу. Оттуда на него смотрел виденный во сне старик-домком: те же старческие повадки, слезящиеся слюдяные глаза, тяжелый взгляд. Тихонов отвернулся и заметил лежащий на полу томик Гоголя; кряхтя, наклонился, поднял, открыл на первой попавшейся странице и замер от ужаса.

…Холм здесь спускался к морю уступами, уступая степенную поступь ступеней воздуху, морю и пространству.

Меж уступами вился виноград, славный своей хмельной лозою, и буквально к самому морю выходили грациозные гроты.

По-над морем нависала полуразрушенная вилла, которая когда-то-так говорили — поражала своим блеском и великолепием. И весь этот уголок назовут потом гротами Катулла — поэта Катулла. Собственно говоря, его отец и построил эту виллу. А сыну роскошь была не нужна — он пресытился ею в молодые годы, бросив свое сердце к ногам обожаемой им Лесбии. Лезвие этого имени, раз полоснув с размаху, засело глубоко и более никогда не отпускало, вызывая ни с чем несравнимые муки.

Лесбия…

Это он придумал ей такое имя в стихах, сменив иное, тяжелое, как камень, — Клодия.

Клодия-жена римского консула Квинта Цецилия Метелла Целера, женщина из старинного рода, славившаяся своей красотой и ветреностью. Из сердец, валявшихся подле милых ножек этой ножом разящей красоты, давно уже можно было сложить огромную затейливую мозаику.

Когда-то Катулл, вконец отчаявшись, написал:

И ненавижу, и люблю. «Зачем?» — пожалуй, спросишь.

И не пойму. Но в себе, чувствуя это, страдаю.

Наверное, потому движимый любовью и ненавистью. он удалился в провинцию, поселившись в заброшенной вилле. Ему не было еще и тридцати. Но мир перестал для него существовать.

Часами сидел Катулл на террасе, следя сиротливый бег волн и дивясь железной логике живучести виноградных лоз. Иногда он вставал, брел к себе в дом и покрывал стихотворными письменами восковые таблички. Их было много, они валялись по дому в кучерявом беспорядке, но эта кучерявость грела душу и радовала взгляд.

…Однажды Катулл решил заглянуть к своему соседу-виноградарю, который к тому же слыл знатоком изящных искусств.

Зной стал сходить на нет, вечерняя прохлада покрывала землю спасительной кисеей и способствовала живительному течению беседы.

— Если говорить о поэзии, — заявлял хозяин, — то, скажите мне, достопочтенный друг, кто может быть выше Вергилия и Горация-этих неистовых небожителей? Вкушая их строки, истинно вкушаешь чашу с великолепным фалернским вином!

— А вы не боитесь, мой дорогой друг, что вино это давно прокисло? — пряча улыбку, спросил Катулл, полагая, что собеседник вряд ли знает, сколь славен был когда-то его неожиданный гость. — Строки названных вами поэтов громоздки и сухи, как высохшая лоза винограда, давно уже не плодоносящая…

— Я слышу в ваших словах горечь и ненависть, вы сердитесь, стало быть, вы неправы! — возразил хозяин.

— Я? Сержусь? Нисколько! — ответствовал Катулл. — Я всего лишь насмешлив и скептичен.

Впрочем, дорогой друг, если хотите, я могу пр читать вам строки истинного поэта. Они хранятся у меня с давних лет, оставленные неким другом юности. Вот стихи, которые ненавистны богам земным и небесным!

И Катулл стал читать, вытащив таблички из своей потрепанной сумки. Он читал о той, которую называл когда-то «сиятельной богиней изящного шага», он читал строки, полные огня и ненависти, мольбы и презрения.

Увы, сосед-виноградарь лишь рассмеялся в ответ:

— И это то, что вы хотели поставить мне примером? Я удивлен. Я поражен пустоте и никчемности этих виршей. Куда этим строчкам до божественного Горация?

У Катулла задрожали губы.

— Вы… Вы…

— Что такое? — участливо спросил хозяин. — Вам плохо? Сегодня был знойный день, отдохните у меня.

— Нет, простите меня, но я все-таки пойду.

Катулл ушел. Спохватившись, хозяин послал за ним своего раба, чтобы тот помог гостю добрести до дому. Но вскоре раб прибежал, кривя лицо от дурной вести:

— Господин, он упал на дороге. Он лежит мертвый. Я принес его таблички, которые были у него в руках.

Виноградарь взял таблички и увидел на них имя автора: Катулл.

— Боже, — всплеснул он руками, — так это был Катулл?! И читал свои стихи?!

…А душа Катулла, высвобожденная тем временем из телесного плена, летела в надмирные выси, ее сопровождали ангелы, благоговейно поющие строки катулловской лирики; и Вселенная была полна золотого свечения.

В это время на балкон своего роскошного дворца в Риме вышел император. Неровным блеском лучились его глаза, саркастическая улыбка исказила губы. Он увидел золотое сияние в ночном небе, и ему на миг стало не по себе.

— Боги прогневались, — пробормотал император.

…Набычившийся босс сидел в кабинете в своей обычной манере, водрузив ноги на стол. Крапчатая рубашка от Версаче лопалась в плечах, золотые запонки заполоняли, казалось, светом окружающее пространство, во рту покоилась дорогая толстая сигара.

— Как дела? — привычно спросил босс, не вынимая сигару изо рта. Впрочем, с таким же успехом этот вопрос мог быть адресован стенке, ибо звучал риторически и не предполагал ответа.

— Значит, так, — сказал босс, — значит так, обойдусь без предисловий. Скажу тебе честно: я не люблю раздолбаев. А ты — самый настоящий раздолбай, если не сказать больше. Не отдаешься делу, не болеешь интересами фирмы, занимаешься на работе своими делами. Куда это, на хрен, годится?

Сева внезапно почувствовал, как кровь прилила к лицу и как откуда-то, из глубины души, поднимается мутное чувство бешенства. Босс был хитер и бил, как правило, под дых не часто. Однако на сей раз, видимо, решил намеренно перегнуть палку. После того как фирма, благодаря усердию и оборотистости Севы, выиграла конкурс на строительство крупнейшего в стране современного электронного предприятия, подобные нелепые претензии, по меньшей мере, выглядели издевательством.

— У меня даже нет никакой мотивации — повышать тебе зарплату, — продолжил босс, — ты должен грызть землю, доказывая свою преданность, ты должен гореть, показывая пример другим, ты должен не отвлекаться на какую-то другую жизнь! Ладно, старик. Я перевожу тебя в другой отдел, возглавишь его месяца на три. А потом вернемся к этому разговору снова. Честно говоря, я хотел тебя уволить — учти, я даю тебе последний шанс…

Сева поправил очки на носу и подался вперед, словно собираясь сказать что-то, протестуя. Но босс, как опытный игрок, упредил это движение:

— Не надо мне ничего говорить, Сева, твое мнение меня не интересует. Можешь идти! — и хлопнул по столу своей разлапистой пятерней.

Сказать, что Севе было обидно — значит ничего не сказать. Да, он прекрасно знал босса, как облупленного; знал, что в его лексиконе отсутствует слово «спасибо», а кодекс поведения не предусматривает благодарности как таковой. И все-таки обида разъедала душу, как щелочь; просачивалась в самые сокровенные уголки сознания. «А главное, — с горечью сознавал Сева, — я даже ничего ему не ответил, не прервал, не возразил, даже не съязвил по обыкновению. Конечно, что я для него? Пыль придорожная, которую можно с легкостью растоптать, функция, которую ничего не стоит оскорбить, унизить, использовать, как туалетную бумагу, и выбросить…»