Официантка вернулась. На подносе она легко, словно это была стопка салфеток, удерживала две тяжелые кружки, кувшин с пивом толстого литого стекла, и такой же — с кроваво-красной жидкостью. Увидев, как тяжело плещется о гладкие стенки рубиновый прибой, я чуть не возмутился — опять меня за стригоя принимают!.. Но вовремя вспомнил, что сам заказал клюквенный сок…

Расставив напитки, она удалилась, позволив полюбоваться плавной грациозной походкой.

— Если бы Елена была хотя бы в половину так прекрасна, от Трои не осталось бы камня на камне, — как бы про себя, под нос, пробормотал шеф.

И вновь он возник ниоткуда, соткался из воздуха и света свечей, которыми освещался зал клуба — я забыл об этом упомянуть? Так вот: никакого электричества здесь не было и в помине.

Под потолком медленно раскачивались люстры, размером и формой похожие на тележные колёса. Они были утыканы, усажены и уставлены свечами.

В зале, перекрывая запахи разнообразных существ, пахло раскалённым свечным воском и ладаном.

Свет множества свечей создавал поистине удивительные эффекты. Он словно живой метался по стенам, окутывал посетителей загадочными тенями, плясал на натёртом до блеска полу, отбрасывал мятущиеся блики на скатерти…

В этих тенях легко спрятаться, — подумал я, глядя на стригоя в винно-красной бандане, подошедшего к нашему столику.

Золотая серьга в его ухе словно бы жила своей жизнью: покачивалась, ловила свет свечей, и отбрасывала ослепительные блики, от которых становилось больно глазам.

— У вас всё хорошо? — покровительственно спросил Неясыть.

— Всё великолепно, светлейший князь. — Мы в восхищении. Поражены, раздавлены, сломлены. Столько стиля! Обаяния! Такта!..

Алекс невыносимо грассировал. Алекс выспренно помахивал руками. Алекс закатывал глаза и тряс головой. И становилось ясно одно: мой шеф нарывался. Внешне придраться было не к чему, но то, каким тоном он говорил…

Стригой — флибустьер тоже прекрасно это понял. Сверкнув ещё раз серьгой, подал кому-то сигнал глазами и испарился.

Я оглянулся — туда, куда смотрел флибустьер, но никого не заметил.

— Почему вы назвали его князем? — спросил я Алекса, осторожно пробуя клюквенный сок.

От первого же глотка челюсти свело кислотой и необыкновенной свежестью.

— Таков его титул, — пожал плечами Алекс, с удовольствием наливая себе тёмного портера, и пробуя его, и одобрительно причмокивая, и промокая салфеткой пену на верхней губе…

Я с завистью сглотнул.

С тех пор, как Лавей поставил на мне свою метку, я больше не переносил алкалоиды. Впрочем, пить-то я мог. Но что-то в моём изменившемся метаболизме не давало наступить даже легчайшей стадии опьянения, переводя организм сразу к жесточайшему похмелью… После нескольких неудачных экспериментов я решил, что оно того не стоит.

— Титул? — переспросил я. Уровень жидкости в кувшине Алекса стремительно убавлялся, и мне ничего не оставалось, кроме как завистливо сглатывать в такт его глоткам.

— Некоторые зовут его Мастером. Как самого сильного стригоя в городе… Но сам Неясыть предпочитает титул Светлый Князь.

— И он тоже… обращался к Совету за лицензией? — я просто не мог представить этого флибустьера, пирата, согнувшимся в низком поклоне, с протянутой рукой.

— Он из другой фракции, — неохотно ответил Алекс. — Видишь ли, Сашхен, не все… подчиняются Совету. Много копий сломано из-за этих разногласий, но в конце концов Совет и… другие пришли к соглашению. Главное — не попадаться друг другу на глаза.

— Вооруженный нейтралитет?

— В буквальном смысле — не попадаться. За тех, кто на свою беду контактирует с противником — никто ответственности не несёт.

— То есть, разборки между фракциями никем не запрещены? И любой может замочить любого?

— Ты до сих пор ничего не понимаешь, кадет, — вздохнул Алекс. Пиво в его кувшине уже кончилось, и он знаком подозвал ту же официантку. — Ты не учитываешь, что любого в НАШЕМ мире — чертовски трудно убить. Мы все — хищники. А если вспомнить этологию — чем лучше оснащён хищник, тем больше у него сдерживающих маркеров. Внутренний кодекс чести, если угодно. Никто не нарывается просто потому, что может. Иначе естественный отбор давно уже вывел бы нас за рамки эволюции.

И тут мне в голову пришла мысль…

— Позвольте, шеф! Вы неоднократно упоминали, что тоже состоите в этом Совете. И тем не менее, пришли сюда. Вы действительно полагаетесь на эти самые… маркеры? Или настолько безрассудны, что решили пойти на свой страх и риск?

— Я достаточно долго живу на свете, чтобы ощутить некоторую скуку от однообразности бытия, — шеф достал свою трубку и принялся её раскуривать. — Так что, считай, риск — это приправа, с которой блюдо под названием «вечность» перестаёт быть пресным.

Я заткнулся. По опыту: коли шеф начал говорить высоким штилем — жди беды. Что характерно: инициатором и зачинщиком этой самой беды являлся, как правило, он сам. Это значит — он что-то нашел. Какую-то деталь, зацепку. И вцепившись в неё, как бульдог в грелку, будет трясти и рвать, пока не посыплются опилки.

И в этот момент на сцене, до того пустой, что-то грохнуло, разбилось, задребезжало — и вдруг оказалось, что там размещается целый оркестр — барабаны, контрабас, две гитары и клавишник. Посредине всего, на шатком стуле, сидел ещё один. В драной вязаной кофте, с соломенного цвета волосами, стянутыми на лбу кожаным ремешком. У него тоже была гитара… И если бы я не знал, что Курт Кобейн вышиб себе мозги выстрелом из собственного ружья, я бы руку дал на отсечение, что это — он и есть.

— Не торопись делать выводы, кадет, — словно прочитал мои мысли Алекс.

И тут парень в кофте взял несколько аккордов. Я подскочил. Да нет, не может быть!.. Это подделка. Кавер-группа. Имитаторы.

Но когда он открыл рот и запел…

Я выпучился на шефа.

— Но… как же так?.. — Алекс молча развёл руками. — Скажете, что и Элвис не умер?

— Элвис? — переспросил шеф и улыбнулся. — Элвис просто улетел домой. Шучу. Наслаждайся, Сашхен. Нечасто удаётся видеть настоящего мастера за работой.

И откинувшись на мягком удобном стуле, Алекс полузакрыл глаза и отдался музыке. Но я упрямо подёргал его за рукав.

— Вы говорили, что мастерам не позволено исполнять свои произведения. Что от этого случаются всякие беды и разнообразные казни египетские…

— Не в этом случае, — усмехнулся шеф, выпрямился и поглядел на сцену с каким-то голодным выражением. — К добру или худу, этот мастер совершенно безопасен. Его талант выгорел вместе с нервными клетками, которые день за днём, год за годом выжигал наркотик. Он может сколько угодно сочинять маны, и лично исполнять их. Ничего не будет. «Мы поставили ему пределом скудные пределы естества. И как пчёлы в улье опустелом дурно пахнут мёртвые слова»…

— Но… Почему? Неужели жизнь его была так тяжела, что он искал утешение в наркотике?

— Его наказали, — со значением сказал Алекс. — Смекаешь?

Одна песня закончилась, началась другая. Я не отрываясь смотрел на сцену. На грустного парня в растянутой вязаной кофте… И всё же вокруг него клубилась сила. Она окружала его ореолом, нимбом. Но было видно: этой силе нет доступа в глубины его души…

— За что? — спросил я. — За что его могли наказать?

— Он думал, что может изменить мир.

Я замолчал. Закурил, и стал просто смотреть на сцену. И изредка — на Алекса.

Было видно, что шеф расстроен. Что он никак не ожидал увидеть здесь… такое. Вид больного мастера дёргал какой-то нерв в его душе.

— Может, уйдём? — спросил я. — Время терпит. Поищем того мага в другой раз.

— От себя не убежишь, — отмахнулся шеф.

И я понял, что так сильно его гнетёт: он примерял участь мастера на себя

Да, Алексу не позволено заниматься тем, что он любит больше всего на свете. Но: ему остаётся сила, он может невозбранно черпать могущество из неиссякаемого источника — его таланта, его дара.