Скорее всего, эта часть мира будет в дальнейшем переименована. Возможно, и памяти о нас не сохранится. Так как само понятие, предполагающее коллективную память, – «история» – европейское. Альтернативные цивилизации – «новые варвары», вроде «Исламского государства», – уничтожают историческое и культурное наследие. Чему свидетелями мы являемся в наше время.

Грядет общество без памяти.

Модернизм – эпоха познания – часть движения европейской культуры к гибели.

Но мы – любители руин – знаем, что увядание и смерть прекрасны. В ХХ веке они породили ряд замечательных художников и писателей, без творчества которых мы не можем помыслить мир.

Воспоминание! Красивое слово. Вспомнишь одно – будет один человек. Вспомнишь другое – другой. Вспоминать – воссоздавать, а точнее, создавать заново. Творить собственного человека. В данном случае – собственного Пригова. Из праха, естественно, из него. Голем слушается своего создателя-мемуариста. Мемуарист владеет тайным «Именем» и словом «Истина». А потому, драгоценный Дмитрий Александрович, уж извините, мне, право, неловко, но пока я помню буквы, Вы полностью в моей власти. Обещаю Вам быть искренним. Но уж если забуду заветные сочетания, то Вы обретете власть и будете водить моей рукой. Оттуда. Договорились? Согласитесь, деваться в общем-то некуда. Ни мне, ни Вам.

Линейна ли память? Да нет, пожалуй. Мы часто переставляем события, путаем сны с действительностью, литературу с жизнью, принимаем желаемое за бывшее. А бывшее забываем. Сомневаемся. «Сомнение» – вот чудное слово! Я бы сказал – принцип. Принцип нарратива. Или еще лучше: творческий метод. Где же Вы, досточтимый Дмитрий Александрович? Куда подевались? Мы сейчас сели бы с Вами за столик, скажем, в «Билингве», где Вам хозяин подносит бесплатное пиво, и обсудили бы свежую идейку.

Скучно начинать с «Я встретил Пригова в 19…». Точные даты и выверенные события – удел профессионалов-биографов. Не будем отбирать у них хлеб насущный. Анализ же творчества – занятие искусство– и литературоведов. Так что и в эту степь мы не пойдем. Да и не пристало художнику-то о художнике. Художник, он такой: похвалит – по дружбе, отругает – из зависти. Да и писатель – тип еще тот. Нам ли с Вами этого не знать!

Кстати, а в каком году мы встретились? Что-то не припомню точно. Где-то в конце 70-х. Первый раз я Вашу фамилию услышал от своего приятеля юности Игоря Козлова, ныне сгинувшего где-то в туманной английской глубинке, а в то время весьма преуспевающего ученого-биохимика и отчаянного игрока в рулетку и нарды. Игорь был женат на англичанке Гленис. Гленис Козлова и Ваша жена Надя Бурова работали в одной и той же переводческой конторе. И дружили. Игорек меня время от времени спрашивал: «Ты такого Пригова знаешь?»

Может быть, Рубинштейн Вас привел? Библиотека, в которой трудился Лев Семенович, располагалась в том же доме, что и моя мастерская – по адресу ул. Горького, д., если не ошибаюсь, 30 / 2. Где магазин «Колбасы». Там всегда была толкучка: москвичи и «плюшевый десант» расхватывали дефицитные ветчинно-колбасные изделия. Кстати, рядом торговали пончиками, жаренными в кипящем масле и присыпанными сахарной пудрой. За пончиками всегда стояла очередь. Порой вполне сорокинская. Вход в библиотеку, так же как и вход в мастерскую, был со двора. Только библиотека была на первом этаже, а мастерская на чердаке.

Я то и дело встречал симпатичного малого во дворе. Малый этот был, как и я, длинноволос, как и я, бородат, как и я, носил очки. Как и я, выглядел иногда слегка подвыпившим. А иногда, как и я, вдрабадан. И, как и я, несомненно, являлся лицом, как тогда говорили, некоренной (а ныне говорят негосударствообразующей) национальности. «Кто же это такой?» – время от времени раздумывал я. В какой-то момент инкогнито появился в мастерской. Оказался поэтом Львом Рубинштейном. И сразу стал читать замечательные тексты на карточках.

Да и Вы, достойнейший Дмитрий Александрович, тоже, как переступили порог, сразу за свое. За стихи. Вот только что в НЛО вышла весьма и весьма интересная книга про Вас: «Неканонический классик». В ней воспроизведена фотография тех лет: Вы сидите у меня в мастерской, на моем стуле, за моим столом. Днем из окна виднеется столь любимый и не единожды мной изображенный дом на противоположной стороне улицы Горького. Над столом на стене висит гипсовый божок-гермафродит с острова Пасхи, искусно затонированный мною под дерево. Вам и в голову не приходило, что гипсовый. Слева, у самого края, на стене можно различить столь мне дорогую фотографию папы в молодости в шикарном костюме. А возле окна дагеротип юной бабушки Тамары с рано умершей тетей Галей на руках. Рядом бабушкина сестра – малюсенькая тетя Роза (та, у которой ноги с детства были парализованы) со своим мужем – хорошим человеком дядей Максом. Иосиф с Ревеккой в Петергофе. Вышитый бисером пейзаж – напоминание о незабвенной бабушке Любе. Вокруг мои кисти, мои краски, моя палитра, мои холсты. Моя жизнь, наконец. Под фотографией подпись: «Чтение в мастерской художницы Светланы Богатырь, начало 1980-х».

Да, забавны бывают всякие путаницы, случайные ошибки и прочие «очепятки». Обожаю. Например, в увесистом томе «Другое искусство» на 256-й странице напечатан портрет Сергея Чеснокова, а подпись гласит: «Л. Рубинштейн. Фото И. Пальмина». В 87-м номере «Нового литературного обозрения» на 267-й странице воспроизведен рисунок, который Вы мне подарили еще во времена царя Гороха (вот я держу его в руках), а под репродукцией значится: «Ранний рисунок Д. А. Пригова. Из архива Вадима Захарова. Впервые опубликован в 6-м выпуске журнала „Пастор“ (Кельн)». Но самая смешная история, конечно, случилась в Кунстхалле в Бонне на открытии выставки «Европа, Европа». Помните? Конечно, помните. Мы стояли с Вами и болтали. Подошла дама, как потом оказалось, жена немецкого журналиста Норберта Кухинке – обожателя творчества художника Лени Пурыгина – и, не обращая на меня никакого внимания, сказала Вам по-русски: «Я вас сразу узнала: вы художник Гриша Брускин». Как мы с Вами потом хохотали: Панаев, мол, и Скабичевский.

Это был довольно странный случай. Про себя я мог бы сказать словами Сергея Довлатова: я известен настолько, что, когда меня не узнают, я удивляюсь, но когда меня узнают, я тоже удивляюсь. Но Ваше-то лицо было действительно хорошо известно в наших художественно-литературных кругах. Да и не только. Попробуй забудь. Должен Вам сказать, Вы всегда были невероятно фотогеничны. И выразительны. Одни Ваши уши чего стоят! У простых смертных таких не бывает.

Кстати, о Пурыгине. Встречаются люди, которые с матерком идут по жизни, рассказывают такое, от чего уши вянут, а в искусстве предельно стерильны. Чуть ли не девственны. А бывает наоборот – в книгах и картинах все что угодно. Запретов нет. А вслух, публично, не в состоянии произнести ни одного нецензурного слова. Назовем это застенчивостью. Леня относился к последним.

Помните, как в середине 80-х мальтийский посол в Советском Союзе – такой свойский парень приблизительно нашего возраста, женатый на украинской дывчине, – устроил у себя в посольстве, которое представляло собой не что иное, как обычную трехкомнатную квартиру в блочном доме на Октябрьской площади, чтение пурыгинской «Машки Малашкиной»? Пурыгин попросил Вас прочесть текст, состоящий большей частью из матерных слов и неприличных сцен, а сам, пока Вы читали, отсиживался, краснея и потея, где-то в коридоре.

Приблизительно в то же время он как-то позвонил мне и сказал: давай, мол, организуем совместную выставку двух настоящих русских художников – тебя и меня. Пришлось Леню слегка огорчить по части моей аутентичности. Хотя Вы, достохвальный Дмитрий Александрович, однажды и сочинили: «Если, скажем, Гриша Брускин / Искренне художник русский, / Искренне и навсегда, / То тогда… а что тогда? / А тогда и есть / Гриша Брускин – русский художник».