В 1957 году я впервые попал на огромную выставку в московском Манеже. И пришел в восторг от всего, что там увидел. Особенно сильное впечатление на начинающего художника произвели натюрморт и автопортрет Александра Ивановича Лактионова, выполненные пастелью. Казалось, что Лактионов внял всем советам моего преподавателя. В голову закралась крамольная мысль, что, может быть, даже сам Владимир Иванович не смог бы написать с таким мастерством муаровые переливы на кожуре персика. Не верилось, что человек способен обладать такой чудесной силой.

Я полагал, что картины написаны волшебником.

Владимир Иванович ушел на пенсию, появился новый преподаватель Гурвич Иосиф Михайлович – поклонник живописи l'Ecole de Paris и искусства раннего итальянского Возрождения. Я не просто разлюбил Лактионова: его имя превратилось для меня в синоним натурализма и дурного вкуса.

Одновременно охладел к любимым с детства передвижникам. Возненавидел искусство соцреализма. Я полагал, что советское искусство – вовсе не искусство. А ложь, инструмент пропаганды, призванный оболванивать граждан, проводить, как тогда говорили, «правильную» политику Коммунистической партии в широкие массы.

Я возмущался: по всей стране разбросаны лагеря, где томятся миллионы неповинных людей, а у «них» на экранах разъезжают кубанские казаки и свинарка влюбляется в горного пастуха на лживой Выставке достижений народного хозяйства.

Мне казалось, что лакейский соцреализм направлен против моей свободы. А сталинские высотки унижают мое достоинство.

Я не любил советскую власть, и последняя отвечала мне взаимностью.

После краха Советского Союза я иначе взглянул на искусство соцреализма.

Рассуждал приблизительно так: да, это искусство лжи. Но оно подобно кривому зеркалу, которое, искажая лицо человека, выявляет его суть. И если зритель умеет читать коды, у него в руках золотой ключик к правде.

Я полюбил сталинские высотки и нынче не могу помыслить родного города без этих замечательных творений.

Затем подумал, что соцреализм вовсе не искусство лжи. Наша жизнь протекала в идеологизированном пространстве. И эта самая кривда была частью заданного ландшафта. Как деревья в московском сквере. И, наоборот, не отразить эту «ложь» в искусстве было бы ложью.

Мы думали, что реалистическая эклектика, стиль «соцреализм» – косный выбор Сталина. На поверку оказалось, что такова была общая мировая тенденция. В период между двумя мировыми войнами искусство во всем мире отвернулось от авангарда и повернулось в сторону фигуративизма. В трех странах, а именно в Италии, в Германии и в России возникли идеологические версии реализма.

После победы над фашизмом во Второй мировой войне фигуративное искусство на Западе стало ассоциироваться с тоталитарными режимами. Западные, и прежде всего немецкие, интеллектуалы предупредили мировое сообщество, что фигуративное изображение обладает опасной аурой, которую злые силы (например, фашизм) при случае могут снова использовать против человека и человечества.

Авангард опять оказался в чести. Возникла вторая волна: абстрактное искусство, минимализм, концептуализм и прочее. В Советском Союзе из-за железного занавеса аналогичный процесс начался позже, спустя десяток лет, с появлением неофициального искусства.

Сталинский соцреализм представляет собой уникальный документ времени. И занимает особое место в истории вообще и в истории искусства в частности. Среди соцреалистов были прекрасные мастера. В том числе любимый ученик Исаака Израилевича Бродского Александр Иванович Лактионов.

Существуют художники одного творения – magnum opus. Шедевра с большой буквы. За примерами далеко ходить не надо. Вспомним Александра Иванова с его изумительной картиной «Явление Христа народу».

Бывают же художники и писатели, создавшие немалое количество произведений, но в культурной памяти оставшиеся всего лишь одним шедевром. В качестве примера можно привести весьма плодовитого французского писателя аббата Прево, написавшего множество романов, но известного лишь как автор ставшего классическим произведения «История кавалера де Грие и Манон Леско».

Нечто подобное произошло и с Лактионовым, прославившимся картиной «Письмо с фронта». Остальное наследие художника очень неровно. Оно включает и хорошие работы, например портреты его учителя Исаака Бродского, и весьма слабые, например портреты Сталина, которые выглядят вялыми раскрашенными фотографиями. Кстати, маэстро Бродский справился с этой задачей блестяще. И оставил несколько неординарных портретов вождя народов.

На творчество художника и на картину «Письмо с фронта» в частности оказала влияние работа замечательного русского пейзажиста Архипа Ивановича Куинджи «Березовая роща». Самого же Куинджи можно назвать наследником великих мастеров прошлого – волшебников света: Вермеера, Караваджо и де Ла Тура.

«Письмо с фронта» похоже на постановочные фотографии 40–50-х годов прошлого века, печатавшиеся в иллюстрированном журнале «Огонек». На картину так и просится логотип журнала. Правда, быт художник не приукрасил, как это делалось на вышеупомянутых снимках. Дом представлен на картине в обветшалом виде: штукатурка осыпалась, обнажив кирпичную кладку. Пол провалился. Доски балкона не то отвалились сами по себе, не то их украли воры. Руина в данном случае символизирует временные тяготы военного времени: победим – отремонтируем! Мир до получения «благой вести». Письмо принесло в отчий дом хорошие новости: отец семейства жив и гонит врага. Победа не за горами. И чудесный небесный солнечный свет буквально затопил место действия: поленовский «московский дворик» и разрушившееся крыльцо. Его летнее тепло согревает зрителя. Интонация картины – умиление – отразилась на лицах героев.

Главное достоинство произведения – убедительная передача солнечного света. Самая запоминающаяся деталь: голубой дымок, струящийся на просвет из сигареты, раскуриваемой пострадавшим на войне комиссованным солдатом. Запах этого дымка чувствуется и по сей день. «Письмо с фронта» – почтовая открытка из тех далеких лет в сегодняшнее время. И в наступающее с каждым мгновением будущее. Открытка на память. И благодарная Память хранит ее в своих анналах.

В наши дни продолжил традицию художников – «исследователей света» Олег Васильев (кстати, высоко ценивший Лактионова). И на которого также, безусловно, оказал огромное влияние все тот же поразительный Куинджи.

Достаточно сравнить некоторые произведения двух мастеров, чтобы убедиться в их подчас почти абсолютном сходстве.

«Осенняя распутица» 1872 г. Куинджи и «Утро туманное, утро седое» 1993 г. Васильева.

«Днепр утром» 1881 г. Куинджи и «Дикие цветы» 2005–2006 гг. Васильева.

«Пейзаж. Степь» 1890 г. Куинджи и «Тишина» 2002 г. Васильева.

И, наконец, два шедевра: «Лунная ночь на Днепре» 1880 г. Куинджи и «Заброшенная дорога» 2001 г. Васильева.

В своем творчестве Васильев буквально продолжил традицию русского пейзажа XIX века. При этом работы мастера не выглядят ни déjà vu, ни старомодными. И прекрасно вписываются в нынешний контекст искусства.

Много лет тому назад в Академии художеств в Петербурге я видел картину Лактионова, которая запечатлелась в памяти: в просторном дворцовом помещении против света изображены курсанты военного училища в серой военной униформе, смахивающей на фашистскую. Военные развернули огромную карту военных действий на территории врага. За окнами озаренная Нева. Льющийся снаружи божественный свет заливает комнату. Предметы отбрасывают глубокие черные тени на роскошный туркменский ковер. Солнечные лучи, пронизывая военную карту, подробно прорисовывают на просвет названия немецких городов и деревень. Бумага оживает. Освещенные солнцем и обозначенные красными стрелками наши войска ведут атаку на противника. Черные вражеские стрелки позорно отступают во мрак глубокой черной тени. Призраком пролетает самолет. И прозрачный воин колет врага. В помещении царит игра теней. Легких, тающих и глубоких, почти черных. Борьба света и тьмы. Добра и зла. Небесный свет на стороне правды. Сталин, прогуливающийся вдоль Кремлевской стены с товарищем по партии на картине, висящей в проеме между окнами дворцовой комнаты, как Бог с небес, благословляет воинов на правое дело.