Порой мать брала дочку на руки, тонким голосом напевала ей песни. В них говорилось про девочку, волосы которой черны; в них говорилось о воронах, прилетевших на крышу, о коршуне, разогнавшем воронов; в них говорилось о злом старике, за которого девочка выйдет замуж. Слов песни крошка Саяра не понимала и не запомнила, — мать умерла, когда девочке шел второй год, да и сама мать не смогла бы дважды пропеть песню одинаково. Но в ту пору, когда Саяра качалась в деревянном ящике, песнь матери, как маковый сок, усыпляла ее.

Матерью Саяры стала Биби-Ханум, старшая из двух оставшихся жен Гаджи Гусейна. У нее были окрашенные хной волосы и ногти на руках и ногах. Когда-то Биби-Ханум была хороша собой, и Гаджи Гусейн, боясь, что красота ее увянет в труде, запрещал ей работать. Работали по хозяйству две другие жены Гаджи Гусейна, его незамужние сестры и дочери; сыновей аллах долго не хотел давать Гаджи Гусейну. Целыми днями сидела Биби-Ханум в белых холщовых штанах на терраске дома, куря трубку, и так как она была от природы сметлива, то, наблюдая долгие годы за домочадцами, она изучила их нрав и стала властвовать над ними. Имя Биби-Ханум соответствовало ее положению: тетка-барыня.

Маленькая Саяра ползала по желтым, шуршащим циновкам, по ярким коврикам, по красному кирпичному полу комнаты, по выбеленному известкой каменному полу терраски. Она подбирала с пола и совала в рот крошки хлеба, фруктовые косточки, то и дело натыкаясь на ноги Биби-Ханум. А когда подросла, то стала по ступенькам сползать во двор и в сад. Она научилась распознавать кислоту алых плодов граната, терпкость желтой айвы, липкую сладость тута.

Внутри ограды был небольшой огород, где Саяра на шестом году жизни научилась выпалывать сорные травы из грядок, засеянных красной редиской, баклажанами, помидорами. Грядки отделялись одна от другой низенькими земляными валами, чтобы можно было орошать каждую в отдельности. И вскоре Саяра стала хозяйкой крохотной оросительной системы: земляными плотниками она ловко направляла бегущие по узким канавкам струи так, что мутная пузырчатая вода, спеша, устремлялась к пересохшим от летнего зноя грядкам.

Гаджи Гусейн наблюдал, как дочь копошится ручонками в мокрой земле. Он бросал отрывистые слова, никогда не обращаясь к Саяре по имени, и они звучали, как приказания, которые он бросал батракам. Саяра боялась его резкого голоса, пряталась от колючего взгляда, каким он оглядывал грядки.

Оросительный бассейн наполнялся водой из круглого каменного колодца; лошадка шла в тягле по кругу, вращая огромное колесо и вытягивая из темной глубины колодца многоведерный бурдюк из коровьей шкуры. Саяра подгоняла лошадку кривой кизиловой палкой, наблюдала, чтоб бассейн был всегда наполнен водой.

Вместе со взрослыми женщинами Саяра мотыгой разрыхляла жалкие в этих песчаных краях пшеничные грядки, так не похожие на вольные русские пашни. Она доила корову, кормила лошадь, бережливо собирала кизяк, связывала в пучки редиску. А когда приходила пора винограда и прозрачные гроздья свисали с лоз, тяжелые и налитые соком, Саяра плела высокие камышовые корзинки, укладывала туда гроздья, заботливо перестилая их листьями.

Но сердце Гаджи Гусейна не радовалось кротости и трудолюбию дочери: он знал, что дочь — это чужой товар, товар жениха, как говорила пословица. Иное дело — сын. Сын — это хозяин очага, золотое солнце, которое светом своим озарит весь свой род. Дочь? Гаджи Гусейн брезгливо оглядывал щуплую фигурку Саяры, сновавшую по двору, и ворчал про себя:

— Лучше б жена родила черный камень, чем дочь.

У Саяры было миловидное смуглое личико, большие удивленные глаза, ресницы метелочками, дугообразные бровки. Пока девочка не стала невестой, ей надлежало ходить в короткой ситцевой рубашонке, в белых холщовых штанах, босиком. В минуты нежности, идущей на смену насмешкам, Биби-Ханум окрашивала хной ногти и волосы падчерицы, подрисовывала ресницы и брови сурьмой, выводила на щеках черные пятна соком особого красящего растения. Она давала Саяре поглядеться в зеркало и рассказывала, какой была когда-то красавицей.

К оросительному бассейну примыкал второй, маленький цементный бассейн, в котором Гаджи Гусейн разводил для продажи золотых рыбок. Саяра любила, поджав ноги, сидеть на толстой стене бассейна и, бросая крошки, наблюдать, как сверкают золотисто-красные спинки пленниц Гаджи Гусейна. Ей было больно видеть, как он своими большими руками хватал рыбок, клал их в банку и увозил в город. Она утешалась своим любимцем — павлином, бродившим по саду, распускавшим и собиравшим свой яркий хвост.

Внутри ограды раскрылась перед Саярой неприглядная тайна рождения.

Саяра видела, как, завернув в одеяло, катали вторую мачеху, затем заставляли прыгать через огонь, ползти между ног ослицы. Широко раскрыв глаза, Саяра наблюдала, как измученная роженица лежала на кирпичном полу, не шевелясь, и как женщины дергали ее за уши, щипали, лили холодную воду на голову и.живот. Саяра дрожала от ужаса, слыша, как Гаджи Гусейн с крыши стрелял из револьвера, дабы отпугнуть шайтана, не терпящего появления на свет нового правоверного. Ока слышала писк новорожденной, шевелившейся на полу, в луже крови, и слова женщин, утешавших роженицу:

— Не унывай, аллах еще пошлет тебе мальчика!

Аллах был, видимо, милостив, ибо мачеха родила двойню, и второй ребенок был мальчик. Когда он появился на свет, все женщины затараторили:

— Аллах послал превеликую радость, да будет благословенно имя его!

И сразу все принялись целовать и ласкать мальчика, заботливо запеленали его, повесили на колыбель амулеты против дурного глаза. А сестренка еще долго лежала на полу и жалобно пищала.

Саяру приставили няней к близнецам. Она с интересом приглядывалась к крохотным, сморщенным личикам, распознавала в лице девочки черты второй мачехи, а в мальчике — черты отца. Девочка была спокойна и лишь забавно вздрагивала во сне, точно желая отогнать от себя что-то дурное, а мальчик был неугомонно криклив и дрыгал ножками, отбрасывая одеяло. Это казалось няне тем более странным, что люлька у брата была несравненно красивее, чем у сестры: она была обвешана амулетами и полна игрушек, которыми сама няня не прочь была позабавиться.

Когда мальчик подрос, он стал бить Саяру кулачком по лицу, царапал ей щеки, тыкал в глаза пальцами. Саяра жаловалась Биби-Ханум.

— У сестры, бранящей брата, отсохнет язык, — отвечала Биби-Ханум и прогоняла от себя Саяру.

Особенно было обидно Саяре, когда Гаджи Гусейн нежно брал мальчика на руки и позволял теребить свои густые усы. Гаджи Гусейн никогда не брал на руки дочерей, ибо не подобает мужчине возиться с ними. Видя однажды, как ласкает Гаджи Гусейн мальчика, Саяра убежала в дальний угол сада и, обняв ствол айвы, горько заплакала:

— Я хочу быть мальчиком!

Однажды, работая в огороде, Саяра услышала пронзительный крик со стороны дома. Она обернулась и увидела свою старшую сестру Пикя, мечущуюся на терраске. Огонь и дым исходили от одежды Пикя. Саяра выронила мотыгу и, подбежав к дому, увидела, что женщины неизвестно зачем набрасывают на Пикя ковры и одеяла.

Став старше, Саяра поняла всё, что произошло с Пикя. Еще в колыбели Пикя была обручена с Ага Бабой. Он и в ту давнюю пору был не молод и к тому же дурен собой, но он предложил Гаджи Гусейну десять золотых десятирублевок, два больших ковра, и устройство свадебного торжества на всё селение. Гаджи Гусейн давно мечтал породниться с богачом Ага Бабой и стать у него в доме первым человеком, вызывать почтение у сельчан. И он согласился отдать в жены Ага Бабе сбою дочь Пикя, когда той исполнится тринадцать лет. Но Пикя, когда пришло время, не захотела идти за Ага Бабу. И так как Гаджи Гусейн неволил и угрожал Пикя, она поступила так, как нередко поступают в этих краях доведенные до отчаяния женщины: облилась керосином и подожгла себя.

Когда Саяра увидела горевшую Пикя, она так перепугалась, что руки у нее стали дрожать и она сразу лишилась голоса. Со временем, правда, голос восстановился, но заикание осталось у Саяры на всю жизнь. Особенно сильно она заикалась, когда волновалась.