Но особую славу Бажанов снискал у шкерщиков, немало страдающих во время работы от порезов и от уколов костями морского окуня. Она грязна, эта работа, и тряпица, которой перевязана рана или распухшее, покрасневшее место укола, мало предохраняет от загрязнения. Почти всегда увидишь на траулере одного-двух шкерщиков с перевязанной рукой. Вот эти-то руки и лечил Бажанов с превеликим успехом и славой. Одну нужно парить в горячей воде, к другой приложить примочку, третью укутать в спиртовой компресс. Бажанов был большой знаток в таких делах.

Как-то во время шкерки мы с Бажановым увидели Гуцая, выходившего из полубака. Он выспался, и его могучее тело и дух жаждали деятельности. Не торопясь прошел он мимо шкерщиков, щеголяя своей красной шапочкой и пренебрежительно их оглядывая. Став спиной к фальшборту и заложив руки в карманы, он принялся наблюдать за работой. Он, казалось, не знал, что ему делать. Но трепливый язык пришел его владельцу на помощь:

— Здорово, пижоны! — бросил Гуцай шкерщикам.

Ему не ответили. Тогда он попробовал задеть нас:

— Здорово, капелла! — сказал он, приближаясь к Бажанову, видимо полагая найти здесь развлечение.

— Привет капельмейстеру, — отрезал рыбовед.

— Ты что ж, рыбий доктор, рыб нонче не меряешь? — продолжал Гуцай и носком сапога отшвырнул от себя тресковую голову.

— Пока ты спал, я всех вымерял, — спокойно ответил Бажанов. — Сам видишь, только головы остались.

— А животы, доктор, где? Под кровать сховал? — не унимался Гуцай.

— Суп из них трепачам варится, — парировал Бажанов, и кто-то из шкерщиков расхохотался.

Гуцаю это пришлось не по вкусу. Не глядя на пол, усеянный скользкими отбросами от рыб, давя их сапогами, он вплотную подошел к Бажанову. Вдвое превосходя его ростом, он, казалось, вот-вот раздавит его своей могучей фигурой. Шкерщики стали поглядывать с опаской на Гуцая. Он медленно вытащил руки из карманов своих ватных штанов — большие заскорузлые руки матроса, чернорабочего. Они сжались в кулак и обратились в два тяжелых молота. Я чувствовал, что нужно вмешаться в надвигающийся нелепый скандал.

Один только крохотный Бажанов стоял спокойно перед великаном Гуцаем, поглядывая на его кулаки-молоты, и мне показалось, что я уловил за очками знакомый насмешливый блеск.

Гуцай, видно, устыдился неравенства. Руки его разжались. Он лишь злобно сказал:

— Ветрогоны утиль собирают, доктора рыбьи...

И в ту же минуту с рубки раздался резкий окрик капитана:

— Вон отсюда, Гуцай! Мало, что сам лодырничаешь, так еще другим работать мешаешь. Вон с палубы!

От неожиданности и резкости окрика Гуцай растерялся.

— Да я ничего... — начал он.

— Вон с палубы! — повторил капитан спокойно, но с той же настойчивостью, и Гуцай, провожаемый сдержанным смехом шкерщиков, побрел на полубак.

За обедом я сидел рядом с Бажановым. Придерживая тарелку с ухой — начинало покачивать, — я спросил у него:

— Чего это Гуцай взъелся на вас?

Бажанов чуть улыбнулся и кивнул головой в угол, где висела стенная газета «Коммуна». Я подошел к газете, пробежал ее длинные полосы, исписанные четким, полупечатным шрифтом — рукой Бажанова. В одном углу я увидел рисунок в красках: здоровенный детина, желтоволосый, длиннорукий, лежит в каюте на койке; он — в синем ватнике, в красной шапочке, в рваных грязных сапожищах, из которых вываливаются рыбьи головы; одна нога детины на койке, другая — на столике, где лежит хлеб. Рисунок подписан был тем же четким полупечатным шрифтом:

«Всем известно, что в прозодежде на койке лежать воспрещается. Иначе нарушается гигиена жилых помещений, портится постельное судовое белье. Известно это также матросу Гуцаю, дважды получившему выговор. Но Гуцаю это как с гуся вода. Приходит он со шкерки или с утиля и — в грязной робе и сапогах — на койку. Когда Гуцаю сказали, что напишут про него в стенгазету, он в ответ пошутил: «пиши, да не спеши!» Ну, мы пошутим: «пусти кое-кого за стол, она и ноги на стол».

Я вернулся к столу.

— Ясно? — спросил Бажанов.

Я кивнул головой.

— А дальше что будет? — спросил я.

— Поживем — увидим, — сказал он уклончиво и. широко расставляя ноги, покачиваясь, пошел за прибавкой ухи.

То ли я на него загляделся, то ли задумался, — уха моя перехлестнулась через край тарелки, разлилась по столу. Черт возьми, уже здорово качало! А когда я вышел на палубу и взглянул на море, я не узнал его — так изменились непостоянные воды Баренцева моря. Холодные темные волны, словно гигантские мячи, катились наперерез траулеру с враждебной поспешностью, и высокий форштевень «Коммуны» саблей рубил эти упругие, как резина, шары, оставляя по бокам белые пенистые борозды.

Ветер и море разыгрывались всё кипучей, и в судовом журнале в графе «направление и сила ветра» появилось «OSO (6—7)», что означает: ветер ост-зюйд-ост, восточно-юго-восточный, сильный-крепкий. А в графе «состояние моря» цифра «6» сменилась упорной семеркой, означающей большое волнение.

Траулер сильно трепало, но никто, казалось, не придавал этому чрезмерного значения. Всё так же точно, по часам, шел подъем и спуск трала, хотя теперь это стоило немалых усилий матросам и вконец осипшему от резкого ветра тралмейстеру. Особенно трудно приходилось при подъеме и спуске трала в тех случаях, когда судно оказывалось бортом к ветру, — грозила опасность затащить под себя трал и порвать его. Тогда уже без препятствия врывалась вода через отверстия в фальшборте, а то и просто дерзко через него перехлестывала, разбиваясь высокими брызгами и заливая матросов по пояс. Иной раз казалось, что траулер вот-вот зачерпнет воду краем фальшборта, будто ковшом, и наполнится холодной гибельной водой. Но траулер успевал каждый раз вовремя повернуться.

Красная шапка Гуцая, как птица, металась над палубой.

В один из таких резких кренов заело лебедку. Матрос растерялся, стал судорожно дергать рычаг, выпустил его из рук, а ускользнувший канат продолжал волочить огромное тело трала, затягивая его и грозя распороть. Яростные «эй, трави!» тралмейстера раздавались в воздухе громко и пусто, как холостые снаряды.

Тогда Гуцай рванулся к лебедке, схватил рукой бегущий канат и сильным рывком сбросил его с вращающегося вала. То же самое проделал он и со вторым канатом. Они ослабли, повисли, как мертвые змеи, и трал остановился. Он висел над палубой, наполненный рыбой.

Гуцай, бледный, отошел от лебедки и повернул руки ладонями вверх. Все столпились вокруг него. Кожа на правой руке была сильно содрана.

Гуцай оглядел товарищей, махнул рукой, решительно взялся за узел кутка, рванул его и сбросил всю рыбу в ящик.

После ужина Бажанов и я поднялись к капитану. За кружкой чая зашел у нас разговор о поведении Гуцая во время аварии с тралом. Бажанов хвалил матроса Гуцая за смелость, находчивость. А капитан долго хмурился и только в конце разговора признал, что если б не этот дьявол Гуцай, к черту пропал бы новенький трал.

Дверь вдруг раскрылась, и вошел сам герой.

— Ну, что тебе? — спросил капитан.

— Да вот рука... — сказал виновато Гуцай и протянул руку.

Она была большая, тяжелая, сильная — рука матроса-чернорабочего. Гуцай держал ее ладонью кверху, будто прося чего-то. В трещинах и морщинах ее чернела застрявшая грязь, а у сгиба, ближе к пальцам, кожа ладони была глубоко содрана, и вокруг раны началось покраснение.

— Знаешь ведь, кто у нас доктор, — кивнул капитан на Бажанова, — пусть он посмотрит.

— Да ну его! — вдруг разозлился Гуцай и, убрав руку, вышел из рубки.

— Я эту публику знаю, — махнул рукой капитан, точно досадуя, что только что признал заслугу Гуцая. — Добром с таким не сладишь.

К ночи рука у Гуцая разболелась, и капитан послал к нему в кубрик Бажанова. Я пошел с ним в качестве парламентера.

Гуцай лежал на койке лицом к стене. Его рука была теперь замотана тряпкой сомнительной чистоты. Он даже не счел нужным повернуться и продолжал лежать в своем логове, как ленивый тюлень. Но Бажанов стал метать в него слова хитрости и ими, словно гарпунами, вытянул Гуцая из его логова и взял в руки. С ловкостью и осторожностью он отлепил присохшую к ране тряпку.