Возле блюда лежала узенькая полоска бумаги с надписью:

Худ. Елена Боргман.

Дома, по телефону, только и было теперь разговоров, что о выставке. Казалось, такой пустяк: блюдо, — а вот, оказывается, «весь город» знает о нем. Люди, с которыми Люся не встречалась месяцы, годы, считали нужным справиться у нее, она ли это: «Худ. Елена Боргман». И она всем отвечала с лукавой скромностью:

— По-моему, я...

Петр слышал эти телефонные разговоры. Признаться, он хотел пойти на выставку, но опасался, что встретит там кого-нибудь из родных или знакомых Люси. Прочитав, однако, в газете отчет о выставке и увидев среди фамилий молодых, впервые выставляющихся художников «Боргман», решился. Он выбрался с утра, полагая, что в эту пору на выставке мало посетителей.

Но Петр ошибся. Он, правда, не встретил никого из знакомых, но вестибюль музея, несмотря на ранний час, был полон, — экскурсия школьников. Петр пришел на выставку. Среди школьников были совсем маленькие ребята, они жались к руководительнице, как цыплята к наседке, торопливо перебегая всем выводком от одного шкафа к другому.

«Любители искусств», — улыбнулся про себя Петр.

Он разыскал шкаф с фарфором и уже издали увидел знакомое блюдо. Он подошел к шкафу, долго смотрел на роспись, освещенную весенним утренним солнцем. Он вспомнил Люсину горку, полную когда-то чуждого ему фарфора, затем опустевшую и вновь теперь наполнявшуюся. С каким пренебрежением относился он некогда к содержимому этой горки — как к сущей безделице.

«Как это было глупо», — с досадой подумал он.

Петр оглядел зал и длинные стеклянные шкафы, наполненные художественными изделиями. Никого в эту минуту не было возле него. Петр видел бронзу, в которой художник отлил свою мысль, и мрамор, в котором вырубил свой замысел. Он ощутил восторг перед красотой, влитой в горячую бронзу и вырубленной резцом в мраморе и запечатленной тонкой кистью в фарфоре. Он ощутил почтительное изумление перед горячим, мужественным, тонким трудом художника.

Несколько раз перечел он узенькую надпись: «Худ. Елена Боргман».

К шкафу подошла группа маленьких школьников.

«Зачем их водят сюда, этих малюток? Что они понимают?» — удивлялся Петр, прислушиваясь к их голосам.

Ребята забрасывали руководительницу вопросами, выражали свое мнение.

— Хорошо! — говорили они, тыча пальцами в стекло. — Красиво!

И Петр, сам того не замечая, соглашался с мнением малышей...

С выставки Петр поехал на новостройку.

Он не был здесь целую зиму: квартиру обещали ему отделать не раньше чем к весне. Эта весна казалась Петру далекой. Но вот внезапно она подступила к городу и, хотя холод зимы яростно отбивал ее атаки, ворвалась в город с верой в свою правоту, как победитель.

Снег был уже счищен, и ровная серая лента асфальта весело и дружелюбно бежала навстречу автобусу. Снег таял на ровных участках земли, окаймленных низенькими оградами. Первая, чуть заметная зелень отвоевывала свои права. На остановках воздух ближних пригородных полей врывался в автобус.

Петр шагал к новому дому. Он видел: дом уже сбросил с себя кружево лесов, высился во весь рост. Петр поднялся в свою квартиру:

— День добрый, товарищи!

Плотники лазали по полу, выкладывая шашки паркета. Маляры шпаклевали настежь раскрытые двери и окна. Водопроводчики копошились в тесной ванной комнате, гремя на кафельных плитах гулкими трубами.

Петр подошел к окну; да, через месяц он сможет переехать сюда.

Новый пейзаж развертывался за окном — пространство и свежесть. Тут всё было так расположено — дома, тротуары, газоны, — будто каждый селившийся здесь требовал, чтобы всё было иначе, чем там, в кварталах, оставшихся позади.

И Петр думал о своей старой несчастливой комнате. Вспоминал, как он и Люся впервые вошли в нее и как снег таял и падал с крыши крупными каплями, когда они стояли вдвоем на балконе над шумной улицей. Он вспомнил первые ссоры с Люсей и тот печальный день, когда предложил Люсе развестись, и как вслед за этим стал в одиночестве киснуть и ныть, в то время как Люся прошла большой путь.

Из окна Петр видел геометрически ровный асфальт улицы и первую нежную зелень на черных влажных газонах. Садовники возились возле молодых деревьев, посаженных вдоль дороги. Женщины сидели на неокрашенных еще скамейках, держа на руках детей.

Через несколько дней Люся праздновала свой день рождения.

Она вспомнила об этом случайно, натолкнувшись на старый альбом-подарок, где указана была дата. День рождения! Люся вспомнила серый дом на Васильевском острове, стол, заставленный пышными кренделями, изготовленными Викторией Генриховной, девочек в белых коротких платьицах, с бантами в волосах, мальчиков в синих матросских костюмах с золотыми якорями и красными штурвалами на рукавах. Она вспомнила фанты, и жмурки, и воздушные звонкие сонатины Клементи.

«Не те времена теперь...» — отмахнулась Люся.

Но, к удивлению Люси, родные и друзья помнят этот день и даже грозят налетом. Без конца звонит телефон.

— Буду очень рада, пожалуйста! — отвечает Люся.

Первым является Борька — прямо из школы. Он смущенно тычет Люсе что-то мягкое, завернутое в газету.

— Ах ты, кавалер мой галантный! — хохочет Люся, завидев первые фиалки. Она ставит цветы в стеклянную низкую вазу.

— Что ж тут смешного? — хмурится Борька. — Цветы как цветы...

— Ну не сердись, Боречка, я только так... — Она смущенно целует Борьку.

Затем, совсем неожиданно, она стучится в перегородку.

— Петр, можно к тебе?.. — И вот она стоит перед Петром, смотрит ему в глаза. — Вечером у меня соберутся гости, — говорит она. — Сегодня мой день рождения... Если помнишь, — добавляет она, помолчав.

— Помню, — говорит Петр. — Я хотел поздравить тебя, но...

— Но счел такой страшной, что не решился?.. — посмеиваясь, перебивает Люся.

«К чему она это?» — настораживается Петр.

— У меня к тебе, Петр, целых две просьбы, — говорит Люся, становясь серьезной. — Народу ко мне придет много. Я хотела просить тебя на этот вечер отодвинуть шкафы в глубь твоей половины, ну на метр, полтора, иначе никак не раздвинуть большой стол. Тесно, — добавляет она, как бы чувствуя себя виноватой за тесноту.

«Ах, вот о чем!» — думает Петр разочарованно.

— Пожалуйста, — говорит он спокойно, — пожалуйста. Я как раз ухожу сегодня...

— Нет, нет, — говорит Люся и делает шаг в сторону Петра. — Это и есть моя вторая просьба... Будут только свои — с завода и с Васильевского...

Петр долго не отвечает.

— Неловко мне перед Августом Ивановичем и «сухарями», — говорит он наконец, понижая голос, чтобы не услышал Борька, и чувствуя, что не совсем по праву называет Магду и Ютту «сухарями». — Неловко, Люся, поверь...

— Петр, — говорит Люся тихо, опуская глаза, — ты скоро переедешь отсюда, я не хочу, чтобы мы расстались врагами. Ну, ради моего дня рождения, — говорит она, касаясь его руки. И вдруг она снова улыбается: — Тебе ведь не долго уже страдать из-за меня!

— Видишь ли... — начинает Петр.

— Нечего, командир, ломаться как кисейная барышня, — доносится из-за перегородки голос Борьки. — Раз зовут — значит надо идти! Понятно?

Голос Борьки рассеивает сомнения.

— Ладно, — говорит Петр, внимательно вглядываясь в глаза Люси. — Ладно. А насчет шкафов, — говорит он, деловито меняя тон, — не к чему их отодвигать в глубь комнаты. Этим много места не выиграешь. Мебель лучше приставить к стенкам — так будет просторней.

— Пожалуй, — соглашается Люся. — Только нам самим не справиться с мебелью... Боречка! — кричит Люся за перегородку. — Сходи позови дворника!

— Зачем дворника? — говорит Борька, появляясь из-за перегородки и решительно оглядывая шкафы. Петр и Люся смотрят на Борьку. Золотистый пух обрамляет его мальчишеский розовый подбородок. Губы у Борьки пухлые, детские. Но плечи широкие, крепкие.

Все трое принимаются за работу.

Кажется, будто громоздкая перегородка приросла к месту, нерушима. Кажется, будто тяжелые вещи не хотят двинуться с насиженных мест. Особенно туго приходится с большим буфетом. Как он упрям и косен, как он тяжел на подъем! Ему, видно, нравится стоять таким дубом посреди комнаты.