Но когда все трое вышли на берег, радостное возбуждение охватило Саяру, она подняла руки навстречу солнцу и ветру. Лежа на горячем песке, греясь в лучах солнца, словно ящерицы, купальщицы лениво играли песком и ракушками. Саяра осмелела, спросила у Делишад:

— Как это вы не боитесь воды?

В ответ Делишад сказала, что есть девушки-пловцы, плавающие, как рыбы, и девушки-летчицы, летающие, как птицы.

— Я знаю, что есть подводные царства и ковры-самолеты, — важно сказала Саяра. — Тетка Зарли рассказывала нам.

— Это не то, — улыбаясь, ответила Делишад и принялась рассказывать Саяре про девушек, прорывающих подземные ходы под огромной столицей, имя которой Москва, про девушек, стреляющих из ружей не хуже мужчин, про девушек, излечивающих людей не хуже волшебниц.

И хотя во всем том, о чем рассказывала Делишад, правды было в тысячу раз больше, нежели в рассказах тетки Зарли, Саяре было трудно и боязно верить этой чудесной правде. Делишад приблизилась к Саяре, речь ее лилась стремительно, и дыхание, словно горячий ветер, обжигало ухо Саяры.

С этого утра отрывистый стук молотка часто будил Саяру, и в предутреннем сне она ожидала его, этот стук. Она проскальзывала сквозь калитку, шла с подругами к морю. Она отдавала свое тело раннему низкому солнцу и утренней свежей воде и возвращалась назад, когда дом еще спал.

Однажды Саяра проводила Делишад со взморья до больницы, и Делишад пригласила ее к себе в комнату. Кровать, стулья, стол — ничего этого не было в доме Гаджи Гусейна. Саяра присела на краешек стула, держась за сиденье руками, точно боясь, что его выдернут из-под нее; впервые в жизни сидела Саяра на стуле. Делишад угощала гостью сладостями, объясняла, для чего служат предметы, находящиеся в комнате, называла гостье имена незнакомых людей на карточках. Больше всего Саяре понравились платья и шапочка Делишад.

— Примерь, Саяра! — сказала хозяйка.

Саяра огляделась, сбросила покрывало, надела просторное платье хозяйки. Делишад расчесала гостье волосы, надела ей алую шапочку. И Саяра, взглянув в зеркало, не узнала себя: алая шапочка шла к ее матовому лицу, к ее смуглым щекам, покрытым персиковым пушком, к ее черным, точно лаком покрытым волосам; она и впрямь показалась себе красавицей — не хуже Делишад и белокурой.

Вошли приятельницы Делишад, оглядели незнакомую девушку.

— Это моя сестра, — сказала Делишад вошедшим.

Они поздоровались с Саярой за руку, и Саяра сидела среди них как равная. Она не понимала, о чем они говорят, но сердце ее билось сильнее — от гордости.

— Ничего не значит, что мы дочери разных отцов, — шепнула ей Делишад, — мы хотим быть сестрами, — верно, Саяра?

И Саяре хотелось громко крикнуть: «Верно, верно, сестра моя Делишад!» Но слезы дрожали у нее в горле, и она лишь тихо сказала:

— Спасибо, сестра...

И вдруг она поняла, что вместо погибшей Пикя есть у нее теперь другая сестра, Делишад.

Когда приятельницы ушли, Делишад сказала:

— Оставь себе эту шапочку, — это будет подарок от сестры.

И Саяра не знала, как благодарить Делишад, — так ей понравился подарок. Но, перед тем как уйти, она всё же сняла шапочку и спрятала ее за пазуху, потому что нельзя одновременно носить алую шапочку и покрывало.

На обратном пути Саяре встретился Гаджи Гусейн.

— Ты где шляешься? — закричал он. — С этой солдатской девкой?

Надо было молчать, ибо отвечать Гаджи Гусейну значило навлечь на себя еще больший гнев. И Саяра молчала и лишь крепче прижимала к груди шапочку. Дома она запрятала подарок, словно краденое, на дно сундучка, обитого жестью. Спустя несколько дней, улучив минуту, когда никого не было в комнате, Саяра надела шапочку и заглянула в зеркало Биби-Ханум. Но ей вдруг почудился шум, и, не успев даже полюбоваться собой, она в волнении снова запрятала шапочку на дно сундучка.

В один из этих дней, идя утром к морю за свежим песком, Гаджи Гусейн заметил дочь и племянницу, возвратившихся оттуда. Не поздоровавшись с Делишад, он взял Саяру за руку, молча повел домой. Войдя во двор, он наотмашь ударил Саяру по лицу.

— Посмей еще раз пойти с ней! — сказал он, поднося тяжелый кулак к лицу девочки. — Я убью тебя.

И Саяра, видя, как сдвинулись брови Гаджи Гусейна в одну черную полосу, поняла, что он не шутит, и с этого дня не стала вставать на утренний стук Делишад. Все домочадцы слышали, как громко стучит Делишад дверным молотком, но лежали притаившись, как мыши, притворяясь спящими. И Делишад не стала задерживаться возле знакомой калитки, потому что дел было полные руки — шел июнь, сезон отдыхающих, наводнивших селение, — и понемногу стала забывать Саяру. А Саяра тоже стала забывать свою названую сестру, — она старалась быть примерной дочерью и угождать отцу, не без тайной надежды, правда, упросить его взять с собой в город. И, казалось, любовь двух сестер увяла быстро, подобно тому, как быстро, уже в июне, увядают в этих краях цветы, иссушенные солнцем, — синие казачки, желтые цветы гусиного лука, красные маки на склонах холмов.

Саяра угождала отцу во всех его прихотях, и он взял ее с собой в город. Сидя в вагоне электрической железной дороги, соединяющей промысла с городом, Саяра судорожно держалась за руку Гаджи Гусейна, боясь, что поезд перевернется. Она видела огромные черные башни и большие каменные дома, пролетающие в окне. Когда поезд остановился, она, переведя дух, шепнула:

— Здравствуй, город!

Отец и дочь шли по улицам города, и дочь удивлялась, что улицы сплошь выстланы гладким камнем, точно комнаты. Саяра видела море, и пароходы, и толпы людей, слышала гудение города. Когда же упали на город внезапные южные сумерки, возникли огни на море и на берегу, и огней было такое обилие, какого не видела Саяра за всю свою жизнь.

Но удивительней всего были женщины, — Саяре они казались прекраснее гурий в рассказах Зарли. Женщины были в легких светлых платьях, некоторые носили шапочки, вроде той, что лежала на дне сундучка, обитого жестью. Женщины шли вдоль странных широких окон, где находилось всё, что только может желать человек; они шли рядом с мужчинами, громко разговаривали и смеялись, освещенные светом ярких огней. Саяра всматривалась в смуглых черноволосых женщин, таких же, как и она сама, и говорила себе:

«Это — азербайджанка. Это — тоже азербайджанка, моя сестра».

Саяра удивлялась их смелости и самостоятельности, ей было стыдно и больно, что она плетется позади отца, как забитая собачонка. Она плотнее куталась в покрывало, точно желая скрыть перед кем-то свой стыд, но глаза ее, как назло, еще пристальней вглядывались а уличную толпу.

«Жаждущая собака смотрит в колодец, — думал Гаджи Гусейн, поглядывая на взволнованную дочь, — пора девке замуж».

Сколько лет Саяре — четырнадцать или пятнадцать, Гаджи Гусейн точно не знал; он только помнил, что, когда купил ее мать, та выглядела еще моложе. Он деловито оглядел фигурку Саяры, точно оценивая товар. И вдруг у него мелькнула мысль: замужество дочери вернет ему деньги, зря истраченные на ее мать. Мысль эта была для Гаджи Гусейна приятна, и впервые за многие годы он даже почувствовал к дочери нежность.

На обратном пути, в вагоне, полузакрыв глаза, он напевал себе под нос веселую песенку. А глаза Саяры были широко раскрыты, в окне она видела черноту летней ночи и созвездия промысловых огней.

Когда отец и дочь вернулись в селение, была глубокая ночь. Саяре было странно так поздно не спать, — обычно в селении ложились с наступлением темноты. Один раз в году, правда, не спали вовсе — в двадцать третий день месяца рамазан: это была «ночь предопределения», ночь без сна, в молитвах, потому что каждый человек хочет себе уготовить счастье.

Но теперь селение спало. Отец и дочь быстро шли к дому. Ноги Саяры устали, она была голодна. Но она, казалось, не замечала ни голода, ни усталости, — она думала о прекрасном городе и замедляла шаги, чтобы хоть сколько-нибудь отдалить возвращение домой. И, точно читая ее мысли, назло ей, Гаджи Гусейн подгонял ее, и расстояние неумолимо сокращалось. Вскоре возникла ограда, и звук дверного молотка разорвал тишину. И тогда, ощутив себя вновь в плену каменной ограды, Саяра заплакала.