Несколько лет спустя, в 1921 г., в речи на Х съезде партии один из руководителей украинской парторганизации В. Затонский жаловался на широкое распространение в партии красного патриотизма.
«Национальное движение, — сказал он, — выросло также и в Центральной России, и именно тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы превратилась в центр мирового движения, этот факт исполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с этой русской революцией, и создался своего рода русский красный патриотизм. И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских».
Красный патриотизм гражданской войны становится заметным и привычным явлением, созданным самой жизнью, самим органическим процессом революции, которая неожиданно выделила Россию и противопоставила ее всему остальному миру, причем в положении, когда эта Россия хотя бы из чувства самосохранения должна была пропагандировать себя как образец для подражания, как знаменосца всего человечества.
С течением времени красный патриотизм стихийно подвергается дальнейшему влиянию национальной среды, с одной стороны, незаметно черпая свое вдохновение в тех идеях противопоставления России бездушной западной цивилизации, основанной на капитализме, которые давно возникли в русском обществе, а с другой — подвергаясь незаметному влиянию небольшевистских попутчиков революции.
Сила красного патриотизма состояла в том, что позволяла многим большевикам отождествлять себя не только с партией, не только с рабочим классом, который в годы гражданской войны превратился в фикцию, но со всем народом. Не все большевики в этом нуждались, полагая, что отождествления себя с партией и классом вполне достаточно. Но те, кто чувствовал себя менее прочно в партии, кого не утешала фикция рабочего класса, которого на деле почти не было, тот охотнее посматривал на красный патриотизм как на средство более широкой национальной идентификации своей личности, а может быть, даже и в поисках личной опоры.
Так или иначе, но самым неожиданным образом мы обнаруживаем ревностных красных патриотов именно среди маргинальной группы партийных руководителей, не имевших базы в партии и пришедших туда незадолго до большевистской революции.
По-видимому, этим объясняется парадокс Анатолия Луначарского, вернувшегося в большевистскую партию в августе 1917 г. и оставшегося в ней аутсайдером, несмотря на пост наркома просвещения, который он занимал до 1929 г. Луначарский оказывается самым рьяным покровителем русского национализма, который шел на сотрудничество с большевиками, и сам высказывал порой такие мысли, которые было более чем странно слышать от партийного вождя.
Поведение Луначарского могло объясняться еще и тем, что он был, по-видимому, вообще не уверен в марксизме как идеологии, пригодной для народа в целом. Уже после разгрома революции 1905 г. Луначарский в поисках более широкой, чем марксизм, идеологии пытался предложить религию социализма, вложив тем самым свою лепту в богостроительство. Луначарский никогда, по крайней мере, до 1931 г., не каялся в своем богостроительстве, продолжая и в годы советской власти как можно больше расширять идейную базу новой системы за счет попутчиков.
Быть может, именно Луначарский первым в партии выступает в защиту русского национального характера, противопоставляя его национальному характеру западных наций. Он первым выступил против очень распространенной среди большевиков привычки считать русских менее активными, чем другие народы, в особенности чем американцы. В полемике с идеологами Пролеткульта, желавшими переделать русский национальный характер, Луначарский уверяет, что национальный характер, например, американцев безвозвратно изменился под действием машинной цивилизации. «Управлять машиной, — утверждает он, — не приспособившись к ней, не поспевая за ней, не ставши ее живой разумной частью — невозможно. Но эта машинизация человека проникла дальше, чем нужно, она выбросила из него в значительной мере живое, в том числе и тот идеализм, то чувство солидарности, которое, несмотря на весь трезво-научный склад свой, и Маркс и Энгельс ставили так высоко».
Луначарский явно заимствует свою аргументацию у скифов, с которыми он был слишком хорошо знаком, чтобы заподозрить случайное совпадение, и как бы пересказывает их взгляды следующими словами: «Да, американец в высшей степени производителен, в высшей степени целесообразен, и русский кажется рядом с ним рыхлым и сиволапым. Но американцу в то же самое время как бы нет времени углубленно мыслить о своем бытии — индивидуальном и социальном... Как только тот или другой американец переходит от обороны перед нищетой в наступление, в нем развивается планомерная жажда увеличивать количество принадлежащих ему долларов — не только ради поднятия материального уровня жизни, но и ради своего социального веса». Итак, по словам Луначарского, душа американца — «индустриально-коммерческая». Этому выродившемуся типу человека Луначарский противопоставляет более глубокую, стихийную русскую душу. По его словам, «русский рабочий класс был в состоянии, обливаясь собственной кровью, принося громадные жертвы, из глубины самодержавия и варварства подняться до положения авангарда человечества, несмотря на свою сиволапость и неладность, которые зато... вознаграждались варварской свежестью (скифы!) чувств, способностью увлекаться грандиозными лозунгами — словом, наклонностью к активному реалистическому идеализму».
Этот апофеоз русского характера, и, надо сказать, не только скифский, а почти славянофильский, был перепечатан в «Известиях», так что с ним могли познакомиться миллионы.
Другой партийный диссидент (того времени!) С. Лозовский (Дридзо), пришедший к большевикам накануне Октября и в начале 1918 г. исключенный из партии почти на два года, но ставший затем главой Профинтерна и сталинистом, обнаружил красный патриотизм уже в первые дни революции. Выступая на заседании ВЦИК в ноябре 1917 г., он воскликнул после выступления старого крестьянина: «Велика Россия, если пламя воодушевления горит не только в молодых, но и в старых сердцах!»
Если принять предложенное выше объяснение, что красный патриотизм поддерживали прежде всего маргинальные группы в партии, становится ясным, почему теоретиком красного патриотизма и едва ли не его вождем оказывается Лев Троцкий. Троцкий пришел в партию лишь накануне революции, не имея в ней личной базы власти. Старый руководящий состав большевиков ненавидел его как выскочку, незаслуженно занявшего положение лидера наряду с Лениным. Как верно замечает невозвращенец А. Нагловский, в прошлом большевик, Троцкий сам был первым «сменовеховцем». Он все время нуждался в расширении опоры своей личной власти. Кроме того, как глава армии он был объективно заинтересован в эффективном использовании кадровых военных в Красной Армии, не видя лучшего для этого средства, чем русский национализм, подчиненный большевизму. К тому же военные казались ему той опорой личной власти, в которой он так нуждался, и это осознавалось его противниками в партии. Но, как бы то ни было, и его поведение обуславливалось узкой политической базой новой власти и давлением национальной среды, которая прежде всего ощущалась маргинальными группами.
Троцкий развивает концепцию национального характера большевистской революции, зависимую как от скифов, так позднее и от сменовеховцев. Но она отличается от скифского противопоставления русского национального характера западному, которое повторял Луначарский. Троцкий считал, что русский характер заново выковывается в процессе революции. Он пытается найти оправдание своей точки зрения в марксизме, чего Луначарский даже не попытался сделать. «В динамике, — утверждает Троцкий, — национальное совпадает с классовым». Это означает, что по крайней мере в процессе революции единственным носителем русского национального начала оказывается рабочий класс. С другой стороны, Троцкий признает, что революция вытекает из национальной стихии, но для него это не значит, как для скифов, что в революции жизненно только то, что национально. «Октябрьская революция глубоко национальна, — провозглашает Троцкий, — но это не только стихия, это также и академия нации». Это означает, что национальный характер русских должен меняться в ходе революции. В любом случае для Троцкого несомненно, что в революции совершаются процессы, в разных точках соприкасающиеся с национализмом. Большевизм для Троцкого национальное монархизма, и с этой точки зрения Буденный национальное Врангеля. В этом Троцкий повторяет основные положения сменовеховства, уже высказанные до него.
